Последний проблеск света
Шрифт:
Я думаю о том, что чувствовала, когда пела эту песню в детстве. Иногда я чувствовала присутствие, поднимавшееся во мне, воспарявшее, тянувшее так, будто моя душа устремлялась в небеса.
Я больше не верю в эти слова. Я больше не верю в Бога, который заботится обо всех нас. Я не могу представить, чтобы кто-то о нас заботился.
Любимая песня моей бабушки, может, по-прежнему прекрасна, но в ней больше нет смысла. Только не после всего случившегося.
Или, может…
Может, сейчас она значит еще больше.
Гимн
Я засыпаю под тихий хор насекомых, которые, как я думала, погибли навсегда.
Глава 3
Я не просыпаюсь, пока не чувствую, как кто-то аккуратно трясет меня за плечо.
— Моя очередь? — мямлю я, сразу понимая, где я и что происходит.
— Да. Если ты нормально себя чувствуешь, — Трэвис склоняется надо мной. Я вижу его в свете костра. На нем до сих пор нет рубашки.
— Я в порядке, — я неуклюже выбираюсь из спальника и сажусь на камень, где ранее сидел он. На земле стоит полупустая бутылка воды, которую он, наверное, потягивал, так что я тянусь к ней и делаю несколько глотков, стараясь окончательно проснуться.
Он уходит в темноту. Пописать, наверное. Затем возвращается и опускается на спальник, положив дробовик и нож в пределах досягаемости, затем расстегивает спальник и небрежно накрывается верхней частью.
Полагаю, он не хочет застегивать молнию, чтобы в случае необходимости суметь быстро вскочить на ноги.
— Время от времени шевели угли в костре, чтобы не погасло, — он кладет голову на то же полотенце, что я использовала в качестве подушки. — Я всегда сплю чутко, так что сразу проснусь, если будут проблемы.
— Ладно. Все будет хорошо. Поспи.
Мы больше ничего не говорим. Трэвис закрывает глаза. Его дыхание выравнивается меньше чем за минуту, и я практически уверена, что он уже спит.
Ночь долгая, и компанию мне составляют лишь размеренное дыхание Трэвиса да собственные мысли.
Я осознаю, что наблюдаю за ним, пока он спит.
У него на шее шрам длиной два с лишним сантиметра, полосой отходящий от его левого уха. Его волосы высохли, торча в разные стороны, а в передней части пробора образовался чуб.
Одна его рука лежит поверх спальника, и волоски на предплечье как будто светятся в отсветах костра.
Он не храпит, но шумно дышит. Это странно успокаивает.
На мой шестнадцатый день рождения бабушка и дедушка купили мне подержанную машину, на которой ездили уже четыре года. У нее была плохая коробка передач, так что мне приходилось гонять ее в мастерскую Трэвиса на ремонт почти так же регулярно, как и для обычного обслуживания.
Сидя в ночной тиши, я стараюсь вспомнить каждую деталь моих взаимодействий с Трэвисом в тот период.
Я никогда особо не думала о нем. Я знала, что он женат. Я никогда не воспринимала его как привлекательного или интересного парня.
Он был просто мужчиной, который чинит мою машину. Ничуть не примечательнее мясника в местном продуктовом магазине или парней, которые вывозили мусор.
Маленький кабинет у мастерской всегда пребывал в бардаке, стол завален бумагами, казалось, многолетней давности. У него всегда был термос с кофе. И футболка с эмблемой политехнического университета Вирджинии. Я помню фото новорожденного младенца в рамке рядом с этой кепкой.
Наверное, его дочка, Грейс.
Однажды, когда я пришла забрать машину, он разговаривал по телефону. Он показал извиняющийся жест, заканчивая разговор.
Не знаю, почему я запомнила, что он говорил звонившему. Тогда меня это вовсе не интересовало. Но сидя на камне, посреди леса, рядом со спящим Трэвисом, я вспоминаю большую часть слов.
«Мне надо идти, Шэрил… Да… Да. Я знаю… Можем поговорить об этом сегодня вечером… я же сказал, что сожалею… я знаю, но это же ты недовольна… я ничего не могу поделать».
Он повернулся ко мне спиной, заканчивая разговор, и прошел в дальний угол кабинета. Однако я все равно слышала его.
«Это неправда… я никогда ничего такого не делал… Шэрил, прекрати. Я не могу сейчас все это обсуждать. У меня клиент пришел».
После этого он повесил трубку. Я передала ему чек, который дедушка дал мне для оплаты, а затем уехала в своей машине. Я никогда не задумывалась о том разговоре.
Даже в самых бурных своих фантазиях я не думала, что буду сидеть так близко к этому мужчине. Что буду слушать, как он спит. Что буду гадать насчет его нижнего белья.
Что он будет всем, что осталось у меня в этом мире.
Теперь я понимаю, что в тот день он наверняка ругался с женой по телефону. Ее звали Шэрил. Он упомянул это вчера. Я по-прежнему ничего о ней не знаю, но он явно до сих пор любит ее.
Его страх за ее безопасность — единственная настоящая эмоция, которую я замечала за ним… помимо потери его дочки.
Пару часов я сижу на камне, не шевелясь и допивая бутылку воды, начатую Трэвисом. В итоге мне приходится встать, чтобы пописать.
Когда я возвращаюсь, Трэвис все еще спит, но слегка ворочается, будто бессознательно ощутил, что что-то изменилось.
Я снова сажусь на камень, и он протягивает одну руку к моей ноге. Его пальцы легонько обхватывают мою лодыжку.
Я кошусь на его лицо, но он все еще спит.
Я не убираю ногу. Остаток ночи он держится за мою лодыжку.
***
Следующие два дня проходят в дымке дискомфортной монотонности. Нам удается съехать с тропы и вернуться на дорогу, но потом мы остаток дня ищем бензин.