Последний пророк
Шрифт:
— Танюш, что ты там читаешь?
Молча показала мне обложку: Согьял Ринпоче, «Книга жизни и практики умирания».
— Где ты откопала? — удивляюсь.
— Наш йог дал в дорогу.
— Зачем?
— Затем, — мне адресован колючий, косой взгляд.
— А что такое ринпоче?
— Отвяжись!
— Ну-у… ну скажи-и… ну, пожа-а-алуйста!..
— Это когда душа одного гуру после смерти переселяется в другого, — неохотно бормочет.
У них интересная школа йоги. Пишут рефераты, контрольные. Хотя, чем бы дитя ни тешилось…
— И что там интересного?
— Какая разница. Ты все равно ни во что не веришь, — дернула острым плечиком.
— Я верю во все на свете! И в ринпоче поверю, только не сердись. Вот увидишь, все будет хорошо. Отдохнем, накупаемся, загорим как черти… Я бы на месте Лужкова всех гадалок к чертовой матери с улиц поубирал, чтобы народ не путали.
— Дурак. — И снова носом в книгу. Я не унимаюсь:
— А в кого бы ты хотела переселиться после смерти?
— Идиотский вопрос.
— Но ты странные книжки читаешь в самолете, честное слово.
Таню передернуло. Хотела, видимо, сказать гадость, но промолчала. Перевернула страницу.
— Вот, — ткнула мне. Я прочитал:
«Строить планы на будущее — все равно что рыбачить в сухом ущелье.
Ничто никогда не будет так, как ты хотел, так что откажись от всех своих расчетов и стремлений.
Если тебе обязательно нужно о чем-то думать — пусть это будет неизвестность часа твоей смерти…»
Если бы я встретил этого ринпоче, рассказал бы с удовольствием ему историю про Зеку. Что бы он потом написал, интересно, про неизвестность часа своей смерти?..
Объявили посадку.
— Слава Богу, — сказала жена.
Мы спустились по трапу, раздвигая телами сжиженный горячий воздух. В абсолютном безветрии он напоминал безвкусный кисель. Вдыхать невозможно, приходилось глотать. К тому же воздух не усваивался легкими. Мне казалось, что я плыву в кипятке. Чтобы поднести ладонь ко лбу и вытереть пот, требовались нешуточные усилия. Высокое и круглое небо над нами обрело свой естественный цвет. Оно выглядело без преувеличения синим. Таким, что для сравнения следовало сказать не «аквамарин» или «лазурит», а просто «небо». Ни с чем иным не сопоставлялось. В центре из-разцово-глянцевой, покатой синевы висело такое же несравнимое солнце. Все вместе напоминало вывернутую наизнанку голландскую печь. Вместо свинины с капустой печка жарила нас.
С трудом мы погрузились в автобус, который встретил нас лебединой прохладой салона, В Каире торжествовала цивилизация. Она, к счастью, начиналась прямо на взлетно-посадочной полосе. Совсем скоро мы уже сидели в божественной свежести зала для транзитных пассажиров. Ребенок получил двухлитровую фляжку грушевой воды — «пипси» отказывалась утолять жажду. Таня часто моргала и отирала лицо ароматизированной салфеткой «Клинекс». Салфетка отвратительно пахла гнилым апельсином. На стеклянную стену аэровокзала ощутимо давила жара, распиравшая пространство. Фразочка «Два мира — два образа жизни» воспринималась совершенно всерьез. Московское лето в сравнении с Каиром было зябким и пасмурным.
Европейцев я заметил немного. Среди носатых и усатых деловых арабов в свежих костюмах и галстуках белая раса выглядела сомнительно. Гадкий тип, напоминавший престарелого хиппи, лежал прямо на полу, подложив под голову рваную торбу. Жидкие сальные волосы цвета старых простыней свисали с полулысого черепа потными сосульками. Одет он был в дырявые джинсы и грязную хламиду, увешанную фольк-побрякушками. Стоптанные сандалии валялись рядом. Кажется, хиппарь обкурился. Поодаль, у газетно-жур-нального лотка, стоял высоченный, гигантского просто роста, ярко-рыжий бородач. Смертельно-бледная кожа, щедро присыпанная веснушками до кончиков пальцев, неестественно громадный выпяченный зад. Очки с бифокальными линзами. Бородач листал «Хастлер» и походил на сексуального маньяка. Во всяком случае, я решил, что он напоминает мне маньяка. В дальнем углу две пышные крашеные блондинки уплетали мороженое и громко болтали. Прислушавшись, я уловил родную речь. На груди блондинок откровенно таращился весь арабский зал. Девки ехали работать. В их физиономиях было что-то пресное, какой-то неуловимый отпечаток Тверской. Очень странные люди ожидают рейса, подумал я. Очень странные.
Вылет был через час. Семейство занималось своими делами: Таня читала, Машка спала. Удивительна эта ее особенность отключаться где придется! Ночью бы так дрыхла, ведь не уложишь. Пошатавшись по залу, я купил «Форбс» и вернулся к своим. Англоязычную прессу я встречаю редко и читаю с удовольствием. Наши magazins достигли лишь полиграфического качества. Таково мое частное мнение. Я не патриот. С обложки на меня глядело знакомое лицо. Рядом крупно: «Бомба для президента!» Внизу помельче: «Если вы считаете, что у меня есть ядерное оружие, я благодарю Аллаха за то, что он помог мне его приобрести». До сих пор не могут точно выяснить, владеет Террорист Номер Один атомной бомбой или нет. Я внимательно посмотрел на портрет. Крупный план, великолепная резкость, профессиональная съемка. Этот человек, объявивший войну Соединенным Штатам, любит позировать западным фотографам. Они его находят, ЦРУ — нет. По-моему, развал Советского Союза — единственная удачная операция доблестного CIA. С реальными врагами получается гораздо хуже.
Я, как и все, видел это лицо тысячу раз. Оно мелькало в «Новостях» едва ли не каждый день. Но рассмотреть как следует до сих пор не удавалось. Вгляделся: такие люди заслуживают долгого пристального взгляда. От них трудно отмахнуться. Они делают Историю. Мы — их пешки и заложники. Умные рабы и слуги должны изучать своих хозяев. Знать их как самих себя. Иначе в какой-то момент хозяин может стать богом, и нить, связующая обоих, навсегда прервется. Исчезнет бытовая взаимозависимость. Я, повторяю, вгляделся пристально. Знакомые мне физиономии больших злодеев редко будили любопытство. Гитлер — явно истероидный тип, психопат. Нервное, дерганое лицо, неестественно выпуклый лоб, придурковатые усики. Кошмарный сон Зигмунда Фрейда. Сталин противен физиологически, высокомерная гримаса на рябой кошачьей морде вызывает гадливость. Мао — китайская маска, о нем вообще трудно что-то сказать. Китайцы, простите, для меня все одинаковые.
Террорист Номер Один напоминал библейского патриарха. Красивое семитское лицо, неуловимо лошадиное и оттого еще более выразительное. Аристократически изысканные, благородные черты. Тонкий, с горбинкой, нос, раздуваются чувственные ноздри. Крупные, сочные губы, мечта любой женщины. Белоснежная величественная борода свободно струится на грудь. И глаза, конечно, глаза… Я твердо знаю, что есть вещи, подделать которые невозможно. Это покой и мудрость. Трижды великий актер не сыграет этого до конца. Да, покой и мудрость. Так вот, это были глаза человека, умудренного покоем. Или успокоенного мудростью. Выражаюсь сложно, но иначе не получается. Ни у кого из моих знакомых нет таких глаз. Их вообще не бывает в реальной жизни. Это мое мнение. Я лично не встречал. Только на иконах. Но христианские святые страдают, чуть не плача, а этот не был печален. Он выглядел в чем-то глубоко уверенным, очень глубоко. Знал такое, отчего жизнь не кажется ни раем, ни адом. Видел не предмет, а то, что за предметом. Или внутри его. Какую-то скрытую суть. Танькин йогический гуру напоминал шизоидного инженера-шестидесятника. Собственно, им он и был. Мутные зенки встревоженно зыркают по сторонам. Кашпировский, Чумак… Тьфу! Кто еще? Нет, никого не знаю. Террорист Номер Один — я жадно рассматривал его фото. Неужели этот человек совершил то, что совершил? Видимо, да. Как же он мог, с таким лицом, которое могло принадлежать, не знаю, Моисею, Аврааму, кто там еще?.. А если мог, то почему?
— Что ты на него уставился? — толкнула меня в бок жена. — Самолет через пятнадцать минут, а посадку до сих пор не объявляют. Может, что-то случилось? Поди узнай, не сиди сиднем.
Я послушно встал и пошел. Мы уже на Востоке, но, в семье все еще равноправие. Командует женщина.
Нашего рейса на табло не было. Я почувствовал себя неуютно. Ласковый женский голос в динамиках ничего не обещал на английском, французском и арабском языках. Самолеты летели куда угодно, но не туда, куда собирались лететь мы. Публика вела себя безразлично. Мимо шел веснушчатый сексуальный маньяк со своим «Хастлером». Я задал ему вопрос. «Каине анунг», — равнодушно бросил веснушчатый, оказавшись немцем. В общий зал из транзитного не выпускали. Для общего зала требовалась египетская виза. Пришлось скрепя сердце двигать к русскоязычным девкам. Они так обрадовались земляку, что могли бы, наверное, обслужить прямо здесь. Но знать ни черта не знали.