Последний Рюрикович
Шрифт:
– Так у них же злата-серебра видимо-невидимо, за морями, за окиянами купят, – возразил, немного подумав, Ивашка.
Митрич возмутился:
– Значитца, князь живой, а народ помре в одночасье? Где же правда-то, ась?
– Не знаю, – тихо ответил Ивашка. Такого поворота в беседе он явно не ожидал. – А он, наверно, с ними поделится.
– Как же. Жди. Поделился. А ежели даже и поделится, так ведь потом втрое больше назад возьмет.
– А что ж, за так раздавать?
– Вот те на, – Митрич ажно подпрыгнул от возмущения. – А ему почто за так раньше давали? Ведь его злато-серебро – это все слезки мужицкие.
– Так должно быть. Исстари заведено. Князь их защищает, а за то подать требует, – защищался Ивашка.
– Так пущай и требует на прокормление дружины – чай, не развалились бы, прокормили, а то ведь вдесятеро больше платить заставляют.
– Тогда я не знаю, – грустно вздохнул Ивашка.
– То-то, что «не знаю». Да и монахи твои толстопузые тоже хороши. Своих подневольных, аки липку, вместях со шкурой, живоглоты проклятые, ободрать норовят, – продолжал бушевать Митрич. – Они же богу служат, а рази ето по-божески так-то над людьми измываться?
– Так-то грех казать на служителей господних, – укоризненно попытался поправить его мальчуган, но тут же раздраженный Митрич его осек:
– Грабители они господни, вот что я скажу. У господа нашего имя честное отобрали, закрылись им со всех сторон, аки кольчугой, и творят себе дела неправедные, будто татаровья какие! – И опешил сразу после сказанного, потому что увидел, как Ивашкино лицо жалко скривилось и по детским щекам потекли слезы.
– Неправда, неправда, – задыхаясь от рыданий, подступивших к самому горлу, шептал он. – Отец Пафнутий хороший, честь меня учил и за народ тако же глаголил, чтоб я его превыше всех чел в жизни. И отец Пахом всем слова добрые глаголил. Он сам все всем отдавал, а себе ничего не брал.
Но потом Ивашка, хотевший еще много чего сказать в защиту своих неправедно обиженных этим сердитым бородатым мужиком учителей, вспомнил отца Феофилакта и его неправедные дела и понял, что пусть и частично, но Митрич прав, и, не зная, чем еще возразить, заплакал горше прежнего.
– Ну-ну. – Митрич смущенно крякнул, лихорадочно размышляя, как бы успокоить мальца, неожиданно принявшего столь близко к сердцу, как ему показалось по детской простоте и наивности, обвинения всей рясной бесоты, как он называл ее про себя.
– Я ж не говорю, что они все такие. Есть и хорошие, вон как твои Пахом с Пафнутием. Потому народ и в бога верит, что есть они еще, а коли не было бы, так тогда… все равно верил бы, – глухо закончил он свою речь. – Человеку без веры нельзя. Ну, не плачь, я ведь только хотел сказать, мол, плохо, что про народ не писано, как он в старину жил, о чем думу думал.
Ивашка вытер рукавом слезы. Неожиданная мысль была совершенно очевидна в своей правильности, и он чуть не закричал во весь голос от радости, удивляясь, как раньше до нее не дошел:
– Так я ж не все чел еще! Там так много всего, что я и четверти не одолел. Я же не знал, где искать про народ. Просто я еще не добрался до них, но я доберусь, – и он грозно и уверенно погрозил детским кулачком, да еще с такой уверенностью, что Митрич чуть не рассмеялся. Однако, посчитав, что это может сильно задеть и обидеть мальца, только ободрил его:
– Ну вот, оказывается, они есть. Ничего. Какие твои годы, прочтешь еще. А быть должно непременно, поелику без народа ничего и никого бы не было на святой Руси. Мы всему голова, потому как мы хлеб растим, а без него куда ж пойдешь? Да и не напишешь ничего, коли шибко голодным будешь.
Сказав это и еще раз хлопнув примирительно Ивашку по плечу, он пошел в дом, а тот остался с думами наедине.
Бедный мальчуган не понимал, за какой вопросик он попытался ухватиться, наивно полагая его легкоразрешимым. А ведь и до сего времени иные историки считают, что главное в истории – личность, тогда как другие перечат им, возвышая народ, который всему голова. И лишь мудрецы знают, что нельзя разъединять сии понятия, ибо они неразделимы.
Как личность ничто без народа, который должен исполнять его высокие замыслы, подчас бунтуя и сопротивляясь им, потому что не дошел умом до их нужности и важности, так и народ без личности просто толпа, в которой клокочущая, слепая, накипевшая за целые столетия против всевозможных ненужных кровососов ярость может обернуться только массовым погромом.
Глава XV
ЗНАКОМСТВО
С того памятного дня, когда мальчик поведал Митричу сказания летописные, минуло уже ден десять, и тот частенько просил Ивашку рассказать еще что-нибудь эдакое, на что мальчуган всегда охотно соглашался.
Однако ни дивные старинные предания, ни пустячные дела уже не могли удержать Митрича в доме, к тому же хозяина все не было. Наконец бородач решил вновь переговорить с Ивашкой насчет своего отъезда в деревеньку и снова взял с мальчишки слово, чтобы тот без него со двора никуда.
И вновь сразу же после его отъезда Ивашку обуяла такая тоска, что он, бесцельно скитаючись по двору, в конце концов нырнул в подворотню и пошел к цареву дворцу, который, к удивлению Ивашкиному, выглядел довольно скромно. Не было у него крыши до неба, и в бревенчатом тыне, огораживающем все строения, не углядел Ивашка ни единого золотого гвоздика. Да что там золотого, когда и серебряными-то не пахло! Ничегошеньки не сверкало, не переливалось всеми цветами радуги, да и сам царевич вовсе не был похож на себя. Правда, на кого-то походил сильно, но на кого – мальчик так и не смог вспомнить, хотя и перебрал в памяти всех своих закадычных дружков-приятелей в Рясске.
«А может, он и не всамделишный царевич? – мелькнула у Ивашки мысль. – Может, подшутили надо мной?»
Он крепко сжал маленькие кулаки.
– Ну, я тогда им покажу, как обманывать, – вслух, будто успокаивая себя, грозно сказал мальчуган.
А вот и ворота. «Теперя уж точно не пустят», – вздохнул Ивашка, увидев, что они закрыты, и поплелся вдоль тына. В одном месте низко склонялась ветвями пара небольших дубков, посаженных еще в незапамятные времена, очевидно для тени. А может, и просто выросли они от нечаянно занесенных сюда желудей.