Последний Рюрикович
Шрифт:
– А я тебе прикажу остаться! – топнул недовольно ногой Дмитрий.
Такой скорый уход Ивашки его никоим образом не устраивал. Ребят для игр пускали к нему не всегда, да и то ненадолго, поскольку лечащий врач (а это был Симон) справедливо полагал, что от возбуждения, вызываемого игрой, болезнь, чего доброго, может обостриться, а припадки участятся. Поэтому Дмитрий находился под присмотром толстых и вечно сонных мамок и кормилиц, которым предписание иезуита было только на руку, поскольку давало больше времени для сна и обычных бабьих сплетен.
К тому же во время игр за Дмитрием требовалось постоянное наблюдение – вдруг опять падучая приключится. А когда он один, то тут уж можно особо за ним и не глядеть, а отдаться во власть господину Морфею или Гипносу, имен коих они, разумеется, не слыхивали, но общество сие, в особенности аккурат после сытого обеда, весьма уважали и почитали.
Вот тогда Дмитрий и бродил где попало, но в основном в своем дворике, не зная, чем бы таким еще заняться. Вполне естественно, что, услышав Ивашкино заявление, царевич восстал.
– Уйдешь, когда я тебе прикажу, – в повелительном тоне сообщил он ему и, отметая возможные со стороны малолетнего невежды возражения, не менее властно добавил: – Такова моя царская воля.
– Будешь царем, тогда и командуй, – фыркнул Ивашка и с серьезным намерением выбраться отсюда тем же путем, что и вошел, направился к дубку, дабы по одной из веток перебраться на ту сторону.
– А я тебя не пущу, – занял перед деревом оборону царевич с палкой в руках и даже грозно махнул ею два раза.
– А ты справишься? – насмешливо поглядел на него Ивашка и тут же получил удар палкой по руке.
– Эй, ты чего дерешься? – обиженно закричал он. – Так-то любой может. Ты без палки давай, чтоб честно было.
Дмитрий изумленно поднял брови.
– Ты тягаться со мной удумал? – пренебрежительно заметил он, но палку отбросил. – Да я тут всех валяю. Я с тобой одной рукой справлюсь.
– А ну, давай! – загорелся Ивашка, обиженный таким высокомерным к себе отношением.
И они, обхватив друг друга за плечи и сосредоточенно пыхтя, принялись топтаться возле дубка, причем царевич действительно попытался поначалу совладать с соперником одной рукой, демонстративно держа другую за спиной, но вскоре был вынужден пустить ее в ход, хотя преимущества это ему все равно не принесло. Более того, уже через минуту Ивашка стал брать вверх. А спустя несколько секунд поверженный и готовый заплакать от своего неожиданного поражения Дмитрий уже лежал на спине, а на нем сидел Ивашка.
– Ну что, съел? – весело сказал он.
– Пусти, – захныкал побежденный царевич.
– Ну ты чего, – став добродушным после победы, Ивашка слез с него и даже пожал Дмитрию руку, но тот ее как бы не заметил и бурей налетел снова на Ивашку.
Тогда тот, твердо держась на ногах и даже не очень-то сопротивляясь, миролюбиво предложил Дмитрию:
– Ты охолонь маленько, а то, вишь, как запыхался, да и я тоже подустал, – чтобы соблюсти равенство и не показывать хоть в этом своего превосходства, поскольку дыхание его было почти ровным, заметил Ивашка.
Победителю легко быть великодушным, хотя, возможно, побежденному просто негде его проявить. Правда, замечено, что поражение не усмиряет только сильных духом, а слабых оно вводит в состояние депрессии. Дмитрий рвался в новый бой – это к его чести.
– Давай лучше поговорим, – опять предложил Ивашка. – Вот тебя как зовут?
– Дмитрий Иоаннович, – гордо поднял голову царевич и, оставив попытку взять реванш за поражение, отпустил Ивашку из своих борцовских объятий.
– Гляди-ка, это у тебя отца Иоанном звали. Погоди, погоди. Так ведь я тоже Иоанн, только сейчас все Ивашкой зовут. Это потому, что я маленький. Значит, мы с родителем твоим одного имени, вот те на, – засмеялся Ивашка.
– Мой отец, – сбил его пыл Дмитрий, – Иоанн Васильевич, государь всея Руси, а ты как был Ивашкой, так им и останешься. Тебе отчество не полагается, поскольку ты из простого званья, а не князь и не боярин.
– Так ведь он умер, Иоанн Васильевич-то? – Ивашка удивленно уставился на Дмитрия, пропустив мимо ушей все обидные намеки.
– Ну да, – грустно вздохнул Дмитрий, – уже годков шесть прошло, – и, хлюпнув носом, отошел к дубку, закрывая лицо рукавом.
– Да ты не плачь, чай, не баба, – рассудительно заметил Ивашка и дружески положил царевичу руку на плечо, продолжая успокаивать: – У меня-то вон вовсе родителев нетути.
– Совсем? – испуганно переспросил Дмитрий.
– Совсем. И ничего, живу.
– А как?
Тут Ивашка многозначительно повел плечом, как бы показывая тем самым, что, мол, лучше не бывает, а с ними одна морока, хотя уж это-то было чистым враньем. Порою Ивашке так остро не хватало не только ласковых рук матери, но и тяжелой отцовской длани, которой он так никогда и не испытал, что он даже пускал слезу, не в силах удержаться от тоски по родному существу. Ну хоть какому-нибудь. Часто он также вспоминал и Полюшку, и бородача-кузнеца. Они даже снились ему, после чего он, как правило, просыпался с опять-таки мокрой от слез подушкой.
– Тебе, наверно, вовсе худо, – участливо повернулся к нему царевич. Детское сердце очень отзывчиво к чужой беде и даже о своей, пусть и большой, моментально забывает при известии, что другому-то еще хуже. И тут нет разницы, кто сей ребенок: то ли будущий государь, то ли простой труженик, родившийся для того, чтобы всю свою беспросветную жизнь гнуть спину над сохой.
Только потом уже, став князем, человек этот бывает способен из-за собственного дурного настроения засечь насмерть другого, по своему имущественному положению стоящего на последней ступеньке проклятой иерархической лестницы. И ничего удивительного, что после обмена сообщениями о своих бедах они уже, дружески обнявшись, оживленно беседовали как два закадычных приятеля. Тон в беседе задавал Ивашка.
– А ты луки мастерить можешь? А стрелы делать?
– Нет, – сокрушенно ответил царевич, но потом встрепенулся: – А зачем? У меня есть и лук, и стрелы, и даже колчан всамоделишный, красивый, ужасть.
– Ух ты, – у Ивашки загорелись глаза. – Принеси, поиграем, кто дальше выстрелит. Хотя, – тут он критически обвел взглядом маленькие стены дворика, – здесь и разойтись-то негде. Тогда на меткость, в тын стрелять будем.
– Не-е, – Дмитрий вздохнул, – мамка проснется и заругается. Лучше я потом, в другой раз. Хорошо?