Последний сын дождя

Соколовский Владимир Григорьевич

— Секундочку! — сказал председатель сельсовета. — В самом отлове, как я понял, задействованы будете только вы двое, от меня там толку не будет, во-первых, а во-вторых — с каких это парёнок я буду незнамо за кем по лесу гоняться, терять свой авторитет?! Так какая-то конкретно роль мне отводится или нет?

— Конкретно свою роль вы уже выполняете. Ведь исполнителям важнее всего знать, что действуют они после надлежащего уведомления и с законного разрешения представителей власти на местах. А после того как мы примем меры и осуществим свою идею, будете свидетельствовать… В случае, если возникнет на то надобность!

— А если я не разрешу? — заволновался Кривокорытов. — А если я с вашими делами в район поеду? Мало ли что вы тут задумаете! Схотите штаны скинуть да по улице побегать, так что, и мне с вами за компанью?

Кокарев подошел к нему и заглянул в лицо.

— Никуда не надо ехать, никуда не надо сообщать, — внятно и продолжительно сказал он. — Зачем шуметь, какой толк в твоем шуме? Не надо шуметь. Мы и сами, сами собой сладимся…

тихонько надо!

Председатель смотрел на глянцевато блестящие, широкие от возбуждения егеревы зрачки, раздуваемые гневом широкие ноздри и чуть не плакал от мысли, что ведь был, был в разговоре какой-то момент, когда ему стоило и он мог захватить инициативу, теперь уже безнадежно утерянную, перешедшую к Авдеюшке, но еще горше было сознание, что, взяв эту инициативу, он не мог бы предложить своего решения: что же делать, в конце концов, с этим кентавром, полуконем-получеловеком? У этих-то двоих, Федьки и Авдеюшки Кокарева, имелись насчет него свои, четко осознанные оправдания в намечаемых поступках, и поступки эти были у каждого даже, пожалуй, выстраданы, а у него, у Кривокорытова, что? Так, неясные мысли, полувосторг-полураздражение и слабый трепет в членах при воспоминании…

Егерь отошел от него и командно обратился к Федьке:

— С тобой, значит, разнарядка такая: днем ты работай, и чтобы все было путем, пора человеком ставать! Днями дозор, патрульную службу и надлежащий розыск буду нести я! Потом часовая пересменка, во время которой — обход и проверка подозрительных мест и приведение в должный порядок лесных угодий. Вечерами ты дежурь, нюхайся. На ночь можешь или домой, или в землянку свою ходи, что ли… Покуда не буду тебя трогать, сказал! Но — без пакостей в лесу, ох, гляди у меня, Сурнин! Чтобы работать добросовестно, а то — плачет по тебе тюрьмишка-то, плачет!

Федька закивал головой, как тряпичная кукла, когда ее трясут. До этого он сидел затаившись, дышал медленно и осторожно, будто то ли себя, то ли Кокарева с Кривокорытовым боялся испугать случайным телодвижением. Потом опомнился, подобрался и спросил, срывая голос на писк:

— Допустим так, что встренется он мне… ну, случайно, конечно! Одному мне в том смысле, как ты говоришь, Авдей Николаич, с ним не оправдать — то есть изловить, предоставить, все прочее. И тут, я так понимаю, один для меня выход должен происходить?..

Авдей быстро огляделся по сторонам, обшарил глазами стены и рубанул по столу ребром ладони:

— Имянно так-сс! И имянно это р-рекомендательно! И не боись ответа — весь ответ на себя беру! Ты меня знаешь: сказал — всё! Я-то уж всех, кажись, отбоялся кого можно, и пошли они все к лешему, сам своим умишком живу, только его и слушаю! Почуешь, что грех на душу положил, отписывай на мой счет!

— Злодей ты был, злодей и остался и нас в злодеи тянешь… — со взрыдом сказал Федька. — И как с такой злостью можно жизнь выжить, Авдей Николаич?

— Не-ет, я доброй! — усмехнулся егерь. — Только моя доброта часто за злость сходит, потому что не сразу сказывается. Это вы будете натуральные злодеи, если меня не схотите поддержать. А зачем, почему — это уж вы сами гадайте, думайте, не маленькие.

— Ладно, хватит болты болтать, — сказал из угла Кривокорытов и встал. — Давайте-ка идите отсюда, в другом месте решайте свои дела, а мне пора свою работу работать, к сессии кой-чего посмотреть, подумать… Да и народ скоро подходить начнет…

Кокарев освободил место.

— Ну что ж, в добрый, как говорится, путь! Однако сам-то ты, Иван Федотыч, что-то не понимаю я тебя… не вполне, выходит, одобряешь мою линию? Ну, говори в последний раз: будет нам от тебя поддержка?!

Кривокорытов мучительно замялся, сердце надавило на грудную клетку, стало больно и душно; но невозможно было и выдержать Авдеюшкин напор, поэтому он ответил еле слышно, чуть ли не выдохом:

— Да! И сразу изнемог, опал.

В это время в сенях послышался шум. Это бабка-икотка, зачуяв конец совета, отлепилась от двери, хотела убраться потихоньку, но онемевшие от долгого стояния сухие ноги запутались одна за другую, она бахнулась на пол и покатилась по нему, производя грохот.

Моментом егерь Авдеюшко, привычно совершая быстрые движения, выскочил на шум. Ухватил икотку за лопотину и, вздымая в руках, потащил на крыльцо, на свет. Бабка жмурилась и зевала от ужаса.

Туда же вышли Крнвокорытов с Сурниным.

— Эт-та что-о?! — вопил Кокарев, приплясывая со своей ношей. — Эт-та кто тако-ой, э?.. Подслушивать?.. Нет, ты шалишь! За подслушиванье ценных важнейших сведений… или в случ-чае их разглашенья… составляй протокол, Федотыч, чичас мы разберемся!..

— Ать ты!.. Ать ты!.. — подливал масла в огонь Федька. — Бражку мне-ка носила! Бражку! Да я т-тебя, брында пустяшная!..

— Не май ты ее, отпусти старуху, — сказал Авдеюшке Кривокорытов. — Это ведь Егутиха, наша колдунья, икотка, какого хрена ты ее трясешь?

Егерь разжал руки, бабка хлопнулась в снег и тут же, как ванька-встанька, вскочила на ноги и замерла, Бочком-бочком стала приближаться к крыльцу, пальцами обозначая какой-то предназначенный Кокареву знак; но егерь глядел на нее так тяжело и страшно, что ноги сами завернули обратно и понесли тело куда подальше от страховидного мужика, на которого минутой раньше было столько надежд. А Авдеюшко, стоя на крылечке, с ненавистью плевал ей вслед: «Пфу, колдунья! Пфу!»

22

Так над кентавром повис заговор.

И хоть

главной своей цели — нравственно укрепить его участников в правоте намеченного и подчинить их железной своей воле — Авдеюшко Кокарев не достиг по независящим от него причинам, первый шаг он сделал, и немалый, и очень верный: добился объединения под своим главенством. Правда, объединение получилось весьма формальное, с непредусмотренными разбродом и шатаниями, совершенно непонятно, почему. Это удивляло и злобило егеря. Остальные тоже пребывали в раздражении и унылости, разошлись в разные стороны молча, не сказав друг другу доброго слова. Даже к Федьке Кокарев не осмелился подступиться — смотрел только вслед, когда тот пошел от сельсовета по деревенской улочке, сунув руки в карманы затрепанной телогрейки и загребая кривыми ногами. А что уж говорить о Кривокорытове! Тот сразу загородился своими делами, словно и замечать не хотел егеря. И никому не было интереса до егеревой жизни, до того, что он сегодня очень устал, что ему тоже хочется с кем-нибудь поговорить, отвести душу. Она уже давно томилась ненавистью, которую питали к нему люди. Начальство — кричащее, объявляющее выговоры и грозящее увольнением — не шло в счет, как и те, кто в надежде льгот и послаблений кричали хвалу и навеливались в друзья. Так же как и браконьеры вроде Федьки Сурнина. От общества перечисленных он уходил и презирал его, ну и наплевать! Но ведь не они одни жили на свете, были и другие. Остальное общество делилось у него на Кривокорытовых (то есть на людей типа Ивана Кривокорытова) и баб. Кривокорытовых он, усвоив этот тип человека, легко представлял себе на разных уровнях: как сидит, например, такой Иван Кривокорытов в самом верховном органе и сочиняет строгий и справедливый закон, обязательный к исполнению всеми, в том числе и им, егерем Кокаревым. Или кустарь-инвалидишко, точащий в базарный день на рынке кухонные ножики, нарезывающий пилы… Остановишься, заговоришь — да ведь это Кривокорытов, батюшки! Однако привычка строго классифицировать людей и явления не только не внесла облегчения в кокаревскую жизнь, но и стала источником немалых страданий, особенно в начале егерской работы. Сегодня встретишься, казалось бы, с отличным мужиком, с которым и призывались-то в одном году, и фронты-то были соседними, и слов нет, сколь правильны и резонны его речи, сколь сладко от них колет сердце, вино льется рекой, а завтра ловишь этого мужика на заповедной охоте, и сам-то прячешь глаза от неловкости, а он хоть бы хны, еще целоваться лезет: «Др-ру-уг!» Беспощадность и ненависть порождало это. И ненависть была ответной, теперь даже мужики, которых не в чем было заподозрить, чуждались Авдеюшкиного общества. Он устал и в обмен на дружбу готов был теперь даже на некоторую снисходительность, пускай так, самую пустяшную, но надо было знать Авдеюшку, чтобы понять, скольких душевных мук стоило ему это решение. Ничего не получалось, разговоры его принимались за провокацию, и егерь сдался, вздохнув: черта ли он станет заискивать да еще и понуждать ради дружбы на нарушение закона? Поборол возникшую внезапно потребность в дружбе; словно устыдясь той потребности, стал еще более рьян в розысках и изобличениях. Но рубец с той поры остался, и Авдеюшко, хоть и злился, сознавал: сделай тот же Кривокорытов, председатель Пихтовского сельсовета, хоть маленький жест в сторону сближения, он, егерь, моментально откликнется и ни в чем не откажет новому другу. Но Иван Федотыч никаких попыток не делал, отношения оставались только официальные. Он даже, кажется, был равнодушен к словам и попыткам егеря относительно наведения железного порядка в лесных угодьях, входящих в территорию вверенного ему сельсовета. Стало быть, на ответную приязнь рассчитывать не приходилось. Авдеюшко относился к Кривокорытову сложно — то злобно, то уважительно — и иногда задумывался: как бы, интересно, повел себя председатель, задержи его за браконьерскими делами? Он иногда даже желал этого, но Кривокорытов не попадался, хоть до охотинспекции и доходили иные слухи: председатель пихтовский-де тоже иной раз… пошаливает! С нынешнего своего замысла, касающегося поимки кентавра, егерь рассчитывал получить для себя двойную пользу. Первое: Иван Федотыч, проникшись Авдеюшкиной идеей и приняв всякое участие в ее осуществлении, уверясь в ее справедливости, может понять скрытую нежность егеревой души и почувствовать к нему дружеское расположение. Второе: в случае кривокорытовского упорства и непринятия им выработанных Авдеюшкой планов — выявить и собрать факты председательского браконьерства. И опять: во втором случае напрасно было бы искать какую-то личную заинтересованность, кокаревскую неприязнь к председателю, основанное на ожидании выгоды коварство. Наоборот, случись Кривокорытову уйти со своего поста из-за собранных и представленных куда надо фактов, егерь переживал бы совершенно искренне, он и теперь понимал, что немыслимо трудно, невозможно найти на место председателя сельсовета человека, более этому месту соответствующего, чем Иван Федотыч. Но он ни за что бы не отступился теперь от выработанной относительно Кривокорытова схемы поведения, а руководствовался при этом простым, немудрящим логическим ходом, в ряде случаев полностью себя оправдывающим и не вызывающим никаких сомнений в целесообразности: согласен с моей линией—выполняй ее, не трекая лишку, а взамен того — живи в полный рост, цвети и пахни! А если уж нет — извини, придется искать на тебя управу, я тоже, как-никак, представитель власти, а законы нарушать никому не полагается! Пока Кривокорытов вел себя неясно, хоть и не выявил явного намерения идти наперекор Авдеевым замыслам.