Последний сын дождя
Шрифт:
— Федя… Ну-ко успокой да проводи ребят из дому. Поговорим напоследок-то.
Федька с хлипами заметался по избе, одевая пацанов. Дашка помогла ему и сама вывела их на крыльцо.
— Опять я, мужик, тебе беду принесла, — зашептала Милька. — Много я перед тобой согрешила… Он заморгал глазами, отшатнулся от нее:
— Да ты… Ты что мелешь-то, Миль? Кого ты согрешила, опомнись, бог с тобой! Ать ты!.. Может, насчет того, что Гриша Долгой здесь толковал: спуталась, дескать, то, друго… Так ведь он болтал, наверно! Или нет?..
— Это только
В дверь постучали. Федька бросился на стук, но дверь уже открылась, и в избу вползла икотка Егутиха. Потупала валенками, разбрызгивая снег, и задребезжала:
— Ай хозяйка-то у тебя, Федюнь, занедужила? Бабы-то бают: и Агнюшка-фершалица. С ей отваживалась, и скора-то помочь наезжала… А я ничо не знаю. Зайду-ко спрошу, думаю…
«Да! Толкуй! — подумал Федька. — А то не знам мы тебя! Первая небось вызнала!..»
— А пошто к бабоньке Егутихе не забежал, Фе-дюня? — пела икотка. — Или бабонька когда-то чего навред вам содеяла? Прими-ко, Федюнька, мою куфаичкю, счас я тебя погляжу, Миля, мою прекрасную, такую прелесь…
Милька зло сжала рот: мало этой поганой, что таскалась неотступно по их с Ваней следу, зырила, караулила. И умереть-то спокойно не даст!
— Ну-ко гони ее, Федь!
— Выметайсь, кикимора! — взвизгнул Сурнин. — Тебя токо не хватало!
Старуха стала поворачиваться к нему задом, чтобы сделать непотребный жест и с этого начать скандал за свои права. Но, вспомнив что-то, переменилась, поправила юбки и подобострастно захихикала:
— Уй, я забыла! Уй, забыла! Окаянная я бабка! Да ведь у тебя теперь, Федюня, новый дружок позначился, любую болесь, мой желаннушко, любую хворь сымает. Ну, он тебе Мильку-ту и вылечит! Куды мне, старой колдунье, икотке необразованной!..
И она убрела, стеная. Федька сразу же после ее ухода притих и стал одеваться.
— Куда пошел? — спросила Милька.
— Сбегаю тут… до одного места! Ты только смотри, не вздумай тут… без меня-то!..
— Больно я знаю. Как приспичит… ты уж не обессудь.
Он помялся возле кровати, вздыхая. Оставлять ее одну в таком состоянии, конечно, не следовало бы. Но и шанс, нечаянно подсказанный икоткой, тоже упускать было нельзя.
28
Не сумев сговориться с егерем Авдеюшкой и потерпев тем самым неудачу, бабка-икотка Егутиха замыслила напустить на Мильку Сурнину злую хворобу. Наварила дома в чугунке сушеных ядовитых грибов, отцедила варево, бросила туда какие-то травки с корешками, снова поставила на огонь. Сама шустро кружилась по избушке, что-то наборматывая и выкликая. Так Егутиха приступила к исполнению своего нового плана.
Вареные ядовитые грибы она высушила и истолкла с хмелем. Сама поела снадобье, запила вонючей жидкостью из чугунка и осталась довольна: получилось крепко! Ссыпала ужасный порошок в старую банку из-под монпансье, заполнила варевом чекушку, заткнула ее старой тряпичкой, в наступающей темноте
Возникнув на ферме, икотка никому там не показалась. Тенью, тенью она бегала среди доярок, лазила между коровами, напуская на них порчу или же, наоборот, освобождая их от страданий. Она сама иной раз не ведала, что творила. Это была ее жизнь.
Выследив Мильку, Егутиха стала описывать вокруг нее мгновенно выпадающие сухой листвой и мышиным пометом круги. Запахло фосфором. Обитающие на ферме коты вздыбили шерсть, распушили хвосты и злобно замявили. Подталкиваемая горячим икоткиным шепотом, Милька быстро оделась и вышла на улицу.
Там снег ударил в лицо, ветер чуть не сбил с ног, захолодил колени. Старуха же, окропив ее следы жидкостью из чекушки, съедавшей и снег, и траву под снегом, и плодородный слой, подкралась теперь тихохонько спереди, раскрыла жестяную коробочку, и дунула на Мильку колдовским своим порошком. Хихикнула и пропала.
Первым делом Милька почувствовала как бы налет на глазах: они тяжело открывались и закрывались, стали плохо видеть. Потом вязкость, хмельная обморочная духота отовсюду. Давленые, толченые споры ядовитых грибов проникли в кровь, ожили в ее токе и стали набухать, пуская дурман. Да будь ты проклята, злая Милькина хворь, вместе с бабкой Егутихой!
29
— Пойдем, пойдем! — тормошил Федька кентавра. — Давай ставай… ставай скорей!
Тот бессмысленно пучился на него, зевая огромным ртом. Выздоравливая, он все время хотел спать. Поняв наконец, в чем дело, энергично замотал головой.
— Ставай, говорю! — заорал Сурнин. — У меня вот здеся, здеся болит, понял ты, сатана? — Он приплясывал и бил себя кулачком по тощей груди под фуфайкой. — Баба у меня помирает, вот что!
Федька бухнулся на колени и пополз к кентавру.
— Помоги! Подыми ее! — задыхался он. — Ведь ты это знашь! Недаром Ванька-то к тебе рвется. А Егутиха дак та точно сказала, что ты, мол, один в состояньи… Ну, пойдем, Мироша! Куды я без нее, без моей-то Милечки-и?!
Кентавр снова помотал головой и отвернул лицо к стене.
— Ты пойдешь, пойде-ошь! — Сурнин сорвал с себя ружье и отвел курок. — Я тебя, собака, научу свободу любить!
Лицо Мирона еще больше подернулось страданием. Что ж, надо было ждать, что этим кончится! Он быстро подался к Федьке, оскалив зубы и свистнув из горла гнусавым зыком. Федька отскочил в угол земляночки.
— Но-о, балуй! — крикнул он, задрожав от страха.
— Нельзя идти! — хрипел Мирон. — Я не буду делать то, чего от меня хотят люди. Живу только сам.
— Ишь ты! Один, значит, хошь быть, а? Не-ет, уж ты плати! Обихаживал тут тебя кто? А хлеб тебе кто носил? Авдею-егерю кто глаза отвел? Ежли бы не я, так он тебя давно выследил бы! — захвастал Федька и вдруг заорал, понизив голос до невозможного предела: — Ставай, говорю, курва! Застрелю-у-у!..