Последний тамплиер
Шрифт:
— Что же мне делать?
— Я бы на твоем месте навестил соседку, вдову графа ла Мот и заручился ее поддержкой. Она еще молода и по слухам, красива. Ты быстро найдешь с ней общий язык. Кроме того, следует набрать лучников из крестьян. Пусть они не так ловки, как настоящие воины, но я их обучу, и они станут хорошим подспорьем на случай осады. Но раньше осени Ле Брей не нападет.
— Почему?
— В начале весны всем дел хватает. Нужно собрать до июня подати герцогу, посадить хлеб, подновить дороги. Да мало ли дел весной! Осенью же подвалы замка до отказа забиты всякой всячиной, значит и дань можно взять намного богаче, чем весной.
Мы сидели за столом, наблюдая, как разнузданно ведут себя гости, и мне было жаль матушку Жюстину, с таким усердием обслуживавшую нашу трапезу.
Ах, милая, добрая, домашняя еда! Как я скучаю по тебе! Здесь, в темнице, с каким восторгом вспоминаю я то, что готовили на кухне замка Данута, Жюстина и ее дочь Жоли … Простая, сытная, вкусная еда! Мне грустно без тебя. Я скучаю по душистому хлебу, с коричневой, припорошенной мукой корочкой, по копченой лосятине с тертым хреном, ломоть которой, положенный на хрустящую горбушку, вкуснее всего на свете. Мне не хватает простого, домашнего пива, пахнущего хлебом и свежестью, домашней соли, запеченной в тряпице, пропитанной квасом, карасей из пруда, сладкой репы в меду, яблок из подвала, холодных, пахнущих сыростью … За эти десятилетия, что я владел Шюре, я сросся с поместьем, пустил корни. Прав был Гамрот — чтобы управлять людьми, нужно стать землей, лесом, полем, чтобы в пашню упал твой пот, и чтобы у твоего очага грелась твоя собственная семья … Каждый год я открывал сев. Я пропахивал первую борозду и сам сажал первую горсть семян. И следом за мной шли мои крестьяне. Я полил ту землю своей кровью, когда Ле Брей осенью напал на замок, и согрел у пламени своего очага семью — Гвинделину и сына, появления которого ждал долгих пятнадцать лет…
В коридоре послышались шаги.
— Жак! — заорал я.
Он подбежал к решетке.
— Вынеси чан, Жак. И пусть во дворе сделают крышку для этого чана. Терпеть не могу его смрадное зловоние!
Вскоре явился в сопровождении Жака какой-то забитый вонючий вор с клеймом на лбу. Гремя цепями, он схватил чан с моими испражнениями, и улыбаясь щербатым ртом, потащил его к выходу…
В последних числах апреля я распустил людей по домам, чтобы они могли отпраздновать Майский Праздник.
На лужке перед замком с вечера девицы принялись наряжать березку. Они свивали ее тонкие, мягкие ветви с зелеными листочками в косы, и украшали эти косы разноцветными лентами. Тридцатого апреля, утром, из погребов выкатили две стоведерные бочки вина. Перед березкой ставили наспех сбитые столы, которые накрывали льняными скатертями. Рядом возилась детвора, слышались звуки лютни, свирели и волынки. Бродячие актеры— шотландцы разворачивали вертеп, готовясь потешить народ представлением.
— Ты отпустишь меня? — умоляюще смотрела Гвинделина.
— Конечно.
— А в чем пойдешь ты?
— Я не пойду.
— Глупенький, так нельзя! Девушка должна прийти под майское дерево со своим парнем. Кому же тогда я надену свой венок?
— Я не хочу там быть. На меня все будут оглядываться, а без меня там будет весело.
— А ты оденься так, чтобы тебя никто не узнал. Приклей бороду, надень простую одежду. Я принесу.
И она убежала в платяную, откуда вскоре принесла совершенно новую крестьянскую одежду.
— Вот! Матушка Данута дала. Тебе будет впору.
Впервые я надел крестьянское платье, обул башмаки.
— Ой, — воскликнула Гвинделина, — ты и не похож на себя. Смотри!
Я посмотрел в медное блюдо и увидел совершенно другого человека. Я походил на простого деревенского парня, смущенного и неуклюжего.
— Как стемнеет, так пойдем! — весело сказала Гвинделина, заговорщицки подмигнула и убежала собираться.
Меня и правда, не узнали, или не подали виду, что узнали. Мои соседи по столу называли меня Жаком (я так представился), и щедро наливали в кружку «доброе хозяйское вино». Я пил и смеялся вместе со всеми. Когда солнце село, мы развели возле дерева костер.
Мне дали топор.
— Иди, Жак, заломи ее родимую!
Я подошел к березке, украшенной лентами, которая и впрямь, показалась мне похожей на девушку. Мне почему-то было жаль ее рубить. Что-то шевельнулось в сердце, я так и застыл с топором.
— Смелее парень, ты же мужчина! — закричал кто-то, и возглас этот подхватили другие мужчины, — мы ждем, нам уже невтерпеж!
— Порви ее корочку, мальчик! — крикнула какая-то женщина, и ее призыв был встречен дружным хохотом.
Я опустился на колено перед березкой и, попросив мысленно у нее прощения, ударил наискосок по коре. Тонкая струйка березового сока побежала по стволу. В свете костра капельки казались красными, словно кровь девственницы. Я ударил еще и еще, сделав на коре подобие треугольника.
— Покажи, покажи! — закричал хор пьяных голосов.
Я обмакнул ладонь в липкий сок и поднял ее, показывая людям. Ладонь блестела. Березовая кровь стекала на землю.
Мой жест был встречен свистом и улюлюканьем, после чего я ухватил ствол и выдернул деревце из земли. Сразу все мужчины повскакали с мест и побежали ко мне. Пока я нес деревце к его погребальному костру, каждый мужчина старался коснуться его влажного ствола, его сочащейся липкой крови. Многие облизывали пальцы, смоченные березовым соком, и я видел, как загорались при этом их глаза.
Захмелевший преподобный Отец Жан, служивший в нашей часовне, скромно обнимал свою дорогую Дануту, с которой сошелся еще тогда, когда ее, совсем молодую славянку, привез в опустошенное мором поместье мой дед, вместе с другими людьми, купленными у татар. Матушка Данута и старик Жан, такие же невенчанные, как и мы с Гвинделиной, с умилением смотрели на молодые пары, и попивая вино, вспоминали счастливое прошлое.
Я уложил деревце на костер бережно, как любимую на брачное ложе. Жалость еще острее пронзила сердце, но в ту же минуту я почувствовал на лбу лютиковый венок. Рядом стояла улыбающаяся Гвинделина.
— Пойдем, — прошептала она, — лес ждет нас …
Мужчины и женщины прыгали через разгорающийся костер. Пьяный актер, изображавший днем монаха Тука, уже ходил в обнимку с какой-то девицей, открыто благословляя всех на плотское соитие. Другой актер, бывший Робином Из Леса, в зеленых одеждах, мчался вовсю к опушке, догоняя нашу кухарку. Парочки все теснее сплетались в объятьях, опутывали друг друга лентами с березки, кое-кто, не утерпев, падал прямо здесь. Но Гвинделина увлекала меня в чащу. И я пошел за ней, снимая с плеч шерстяной плащ. Мы слились на полянке, на плаще, в лунных серебряных лучах. И одному только Всевышнему, помимо нас, было ведомо, как хорошо нам было! Я целовал милое тело без устали, и Гвинделина была страстна, как никогда. Мы раз за разом сливались в единое целое.