Последний танец Марии Стюарт
Шрифт:
Она окинула взглядом комнату, которая была ее домом почти пятнадцать лет – дольше, чем любой другой дом. Все казалось близким и знакомым.
«Я находилась под опекой Шрусбери дольше, чем жила во Франции, – вдруг поняла она. – Теперь это тоже заканчивается. Я готова ко всему, что будет. Но боюсь, что все перемены в моей жизни будут только к худшему».
XX
– Я ненавижу Татбери, – сказал ее секретарь Клод Нау, энергично растиравший руки, чтобы согреться.
– Это худшая из всех моих тюрем, – согласилась Мария.
«Если они решили сделать меня как можно более несчастной и ускорить мою смерть или окончательно изувечить меня, то не могли бы сделать лучший выбор, – подумала она. – Но я не верю, что они руководствовались подобными намерениями; я не хочу приписывать им такую дьявольскую изощренность. Им – или ей?»
– Я не могу работать в таком холоде, – проговорил он и отложил перо. Февральский ветер завывал по всему замку, возвышавшемуся на сотню футов над равниной и открытому со всех сторон. На этот раз Марию поселили в хлипком деревянном здании под названием «сторожка»; некогда оно служило охотничьим домиком для дворян, приезжавших в Нидвудский лес для отдыха и охоты. Но теперь в стенах зияли щели, а окна были дырявыми. Кроме того, сторожка примыкала к земляному валу перед бастионом, так что солнечный свет и свежий воздух не могли проникнуть туда с длинной стороны, и внутри царила такая сырость, что любая мебель со временем покрывалась плесенью.
Двор замка превратился в глинистую кашу, а единственное его подобие находилось на маленьком огороженном участке рядом с конюшней и больше напоминало свиной хлев; вонь уборных, опустошаемых прямо через стену, отравляла воздух, а от болота у подножия холма поднимались гнилостные болезнетворные испарения.
– Тогда закончим на сегодня, – сказала Мария. – Насколько я понимаю, мы дошли до моего бегства из Лэнгсайда. Мне нужно подробнее вспомнить путешествие в Дандреннан, хотя это тягостные воспоминания.
Вместе они вышли из крошечной гостиной в прихожую, где стоял «трон» Марии, состоявший из стула с высокой спинкой, установленного на потрескавшихся досках. Не было никого, кому она могла бы дать аудиенцию, но ее «трон» находился на месте. Возможно, прибудут гонцы от Елизаветы, от Якова или от французского посла. Может быть, однажды они приедут сюда.
В следующее мгновение дверь распахнулась, и вошел сэр Эмиас Паулет, звякая пряжками на начищенных туфлях. Он остановился и уставился на Марию, очевидно недовольный тем, что видит ее здесь.
– Добрый день, мадам, – сухо произнес он и кивнул Нау. Потом быстро подошел к «трону» и начал срывать ее гербовое полотно – старую и любимую зеленую шелковую ткань с ее девизом «В моем конце – мое начало». Она упала с громким шелестом и окутала «трон», как шатер.
– Прекратите! – закричала Мария. – Что вы делаете?
Она бросилась к нему быстрее, чем когда-либо после своего прибытия в Англию. Он изогнул бровь и холодно посмотрел на нее.
– Что ж, мадам, как видно, вы можете двигаться весьма быстро, если хотите. – Он начал складывать ткань, прижимая ее к груди.
– Не трогайте! – крикнула она. – Положите обратно! Я приказываю вам!
Он остановился и сухо рассмеялся:
– Приказываете мне? Но вы не мой монарх, и я не приносил вам клятву верности.
– Да, вы не мой подданный, но подданные других монархов обязаны вежливо относиться к любым правителям.
– Из какой книги вы взяли это правило? – осклабился он. – Из французских рыцарских романов, которые вы так любите?
– Из книги обычных человеческих приличий, – ответила она. – По какому праву вы забираете этот символ моей королевской власти?
– Вам с самого начала не было разрешено пользоваться им, поэтому я имею полное право сделать это, – ответил Паулет. – У меня нет приказа по этому поводу, но все, что не разрешено, должно быть запрещено.
– Нет, – внезапно возразил Клод Нау. – Как раз наоборот: все, что не запрещено, должно быть разрешено.
– Молчи, слуга! – отрезал Паулет. – Ты лаешь, как один из псов твоей госпожи! Если вы, мадам, обеспечите мне приказ от королевы Елизаветы, то я сразу же верну вам эту безделицу. – Он сунул ткань под мышку.
– Как я могу получить что-либо от королевы Елизаветы, когда мне не разрешают писать письма? Вы и ваш друг Уолсингем перекрыли мои каналы связи с внешним миром. Я не могу ни посылать, ни получать письма! Пожалуйста, сэр, не губите эту вещь: она принадлежала моей матери!
– Если вам запрещено писать письма, то лишь потому, что вы написали их слишком много в недавнем прошлом, – процедил Паулет. – Подстрекательские письма, мятежные письма, угрожающие королеве Елизавете и благополучию Англии! Папистские письма!
Он плюнул на грязный деревянный пол.
– Вы только и делали, что водили пером по бумаге и призывали ваших грязных католических союзников вторгнуться в Англию! Нет, теперь вы ограничитесь своими мемуарами и вашим болтливым французским секретарем – это все, что я разрешаю.
– Но я должна иметь право писать королеве Елизавете, – настаивала Мария. – Даже нижайший из подданных имеет такое право.
– Ах, теперь вы заговорили о правах подданных? Значит ли это, что вы являетесь подданной ее величества?
– Нет! Разумеется, нет. – Как быстро он соображает!
– Тогда вы должны примириться со своим наказанием.
– В чем я виновата?! – воскликнула она.
Паулет с отвращением покачал головой:
– О, мадам, вам хорошо известно об этом!
Он повернулся и вышел из комнаты. Мария не давала ему разрешения уйти, но, с другой стороны, он не считал себя обязанным слушаться ее.
Когда дверь захлопнулась, она повернулась к Нау:
– Вы когда-нибудь видели подобное бесстыдство? Напишите об этом, Нау, напишите, чтобы когда-нибудь другие могли узнать об этом и судить сами!