Последний верблюд умер в полдень
Шрифт:
— Но, Эмерсон…
— Пирамиды, Пибоди. — Глубокий голос Эмерсона упал до соблазнительного баритонального рычания. — Царские пирамиды, не тронутые ни одним археологом. Фараоны из двадцать пятой династии были нубийцами — гордыми, мужественными воинами, пришедшими с юга покорять выродившихся правителей упаднического Египта. Этих героев хоронили на родине, в Гуше — бывшей Нубии, ныне Судане.
— Я знаю, Эмерсон, но…
— После того, как Египет отдал независимость персам, грекам, римлянам, мусульманам, Гуш остался процветающим могущественным царством, — продолжал Эмерсон поэтически (и малость неточно). — Египетская культура выжила в этих далёких землях — в том самом месте, как я полагаю, из которого она и возникла первоначально.
Чувства захлестнули его. Голос затих, глаза потускнели.
Лишь две вещи могли довести Эмерсона до подобного состояния. Одна из них — оказаться там, где до сих пор не было ни одного учёного, стать первооткрывателем новых миров, новых цивилизаций. Стоит ли говорить, что я полностью разделяла это благородное честолюбие? Нет. Моё сердце забилось чаще, и я чувствовала, как разум тонет под страстью его слов. И лишь единственный последний слабый луч здравого смысла заставил меня прошептать:
— Но…
— Но не нужно со мной спорить, Пибоди. — Он взял мои руки в свои — сильные бронзовые руки, которые могли обращаться с киркой и лопатой более энергично, чем кто-либо из рабочих, и в то же время были способны к самым чувствительным, самым трепетным прикосновениям. Его глаза сверлили меня; мне показалось, будто сверкающие лучи синих сапфиров из глазниц пронзили мой помутившийся мозг. — Ты со мной, и ты это знаешь. И ты будешь вместе со мной, милая моя Пибоди — этой зимой, в Мероэ!
Поднявшись, он снова уверенно обнял меня. Больше я ничего не сказала, да и на самом деле ничего не могла сказать, так как его губы прижались к моим. Но подумала: «Что ж, хорошо, Эмерсон. Я буду с тобой — но Рамзес останется в Каирской Академии для молодых джентльменов».
* * *
Я редко ошибаюсь. И случаются эти редкие ошибки, как правило, либо потому, что я недооценила упрямство Эмерсона, либо — коварные козни Рамзеса, либо — сочетание того и другого. Однако, защищая свои способности к предвидению, должна сказать, что причудливый поворот в судьбе нашего путешествия стал результатом не столько наших маленьких семейных разногласий, сколько такого поразительного развития событий, которого не ожидал никто, а тем более я.
Случилось всё это одним сырым осенним вечером вскоре после описанного мной разговора. У меня был ряд оговорок по поводу зимних планов Эмерсона, и, как только эйфория от силы его убеждения утихла, я без стеснения высказала их. Хотя северный Судан считался официально «усмирённым», и египетская оккупация простиралась на юг до Донголы, только идиот мог бы предположить, что сообщение в этой местности являлось абсолютно безопасным. Несчастные жители области страдали от войны, угнетения и голода; многие из них были бездомными, большинство голодало; и любой, кто решился бы появиться среди них без вооружённого сопровождения, практически обращался с просьбой убить его. Эмерсон проигнорировал мои слова. Мы ничем не рискуем среди этих людей. Мы будем работать в оккупированном районе, рядом с войсками. Кроме того, некоторые из его лучших друзей…
Безропотно смирившись с его планами (и следует признать, что определённое влияние оказала моя сжигающая страсть к пирамидам), я поспешила завершить приготовления к отъезду. После стольких лет этот процесс превратился в рутину, но дополнительные меры предосторожности и избыточные запасы просто необходимы, раз уж нам придётся рисковать в такой отдалённой местности. От Эмерсона, естественно, не было никакой помощи. Всё своё время он тратил, детально изучая то немногое, что было известно о древних жителях Судана, а также на долгие беседы со своим братом Уолтером. Уолтер — блестящий лингвист, специалист по древним наречиям Египта. Перспектива оказаться обладателем безвестных текстов, а
Уолтер женат на моей лучшей подруге Эвелине, внучке и наследнице герцога Чалфонта[13]. Союз этот чрезвычайно счастлив и благословлён четырьмя — нет, нет, уже пятью — детьми. (Мой муж как-то раз грубо заметил, что Эвелина теряет чувство меры. При этом он пренебрёг тем фактом — как, впрочем, и любой мужчина — что его брат несёт по меньшей мере равную ответственность). В тот вечер Эмерсоны-младшие находились вместе с нами. Я вовсю наслаждалась возможностью провести время со своей милой подругой и деверем, которого искренне уважала, а также их пятью (если только не шестью) восхитительными потомками. Существовал и ещё один повод для этого визита. Я отнюдь не оставила надежду убедить Эмерсона, что Рамзеса следует оставить в Англии, когда мы отправимся в рискованное путешествие. Я знала, что могу рассчитывать на Эвелину — на то, что она мягко добавит свои аргументы к моим. По причинам, которые я так и не понимала, она была просто без ума от Рамзеса.
Невозможно дать должное представление о Рамзесе, лишь описывая его характеристики. Нужно наблюдать за ним в действии, чтобы понять, как даже самые замечательные черты умудряются извращаться или доходить до такой крайности, что перестают быть добродетелями и превращаются в свою противоположность.
Рамзесу было десять лет. Он мог говорить по-арабски, как на родном языке, с лёгкостью прочитать три различных отрывка на древнеегипетском — с той же лёгкостью, с какой мог прочесть текст на латыни, иврите, греческом (который так же прост, как английский), распевать невероятное множество непристойных арабских песен и ездить почти на всём, что обладает четырьмя ногами. Этим и исчерпывались все его полезные навыки.
Он обожал свою очаровательную, ласковую тётю, и я надеялась, что она поможет мне убедить его остаться в их доме на зиму. Ещё один побудительный мотив — двоюродные братья и сёстры; Рамзес обожал их ничуть не меньше, хотя я не уверена, что это чувство было взаимным.
Отправляясь в Лондон, на сей раз я не так уж сильно волновалась, что должна оставить Рамзеса, потому что шёл сильный дождь, и я предположила, что Эвелина заставит детей остаться дома. И всё-таки я строго запретила Рамзесу проводить любые химические опыты, продолжать раскопки в винном погребе, заниматься метанием ножей в доме, показывать маленькой Амелии мумифицированных мышей, или же разучивать с кузенами любые арабские песни. Существовало ещё множество других запретов, о которых я уже и не вспомню, но я была абсолютно уверена, что предусмотрела всё. Поэтому я могла заниматься своими делами со спокойной душой, чего не могла сказать о теле; угольный дым, нависавший над Лондоном, в сочетании с дождём превращался в чёрную сажу, оседавшую на одежду и кожу, да и улицы были по щиколотку в грязи. Когда я вышла из поезда, то с радостью увидела, что меня ждёт экипаж. Я распорядилась, чтобы большинство моих покупок доставили домой, и тем не менее, была нагружена пакетами, а мои юбки промокли до колен.
Огни Амарна-Хауса[14] тепло и гостеприимно сияли сквозь сгущавшиеся сумерки. С радостным нетерпением я предвкушала встречу с теми, кого любила больше всего на свете, а также не со столь любимыми, но, тем не менее, приятными удобствами: горячей ванной, сменой одежды, и чашкой напитка, что веселит, но не опьяняет. Мокрые ноги заледенели, юбки цеплялись за всё подряд — и я подумала, что стоило бы позволить себе даже и опьяняющий напиток (но, конечно, опьянение вызывается лишь потреблением чрезмерного количества, чего за мной не водится). В конце концов, нет ничего лучше для предупреждения простуды, чем хорошая порция виски с содовой.