Последний властитель Крыма (сборник)
Шрифт:
Удар приклада в лоб, казалось, раскроил ему череп. Он осел и не рухнул – стек на землю.
– Руки, падлы! – проговорил Серебряков, передергивая затвор «калаша». – Руки…
…Дверь автозака отомкнули, Нефедов, подслеповато щурясь, вылез на свет божий, и Надя зарыдала. Летчика было не узнать.
Валька тоже прикусила губу и стала оттирать его лицо снегом.
Серебряков, примотав кляпы и надев браслеты, поочередно закинул всех в кузов и запер дверь.
– На, – протянул он летчику «макарова», засовывая
– Нет, – выпрямился Нефедов и отвел в сторону Валькины руки. – Вы – без меня.
– Как? – опешил ефрейтор. – Тебе что, башку отбили?
– Нет, Василий, – твердо повторил летчик. – Я после того, что со мной творили, человеком чувствовать себя не могу.
– Брось, Леха! – подала голос Валька. – Думаешь, когда меня в ментовской девять человек катали, мне легче было? Отойдешь, отмякнешь, за этим и бежим. У тебя ведь жена, вспомни!
Надя стояла недвижима.
– Нет, – летчик даже не посмотрел на нее. – Я должен всю правду об этих скотах до людей донести.
– Как?! Какую правду?! До каких людей?! Да тебя же просто грохнут, коли ты в Алмазе покажешься! – заорал Серебряков.
Летчик медленно повернул голову.
– Самолет, – сказал он. – Зубаткина – в самолет и – на базу. Или в Москву. Без этой гниды мне никто не поверит.
– Ты о чем, Леша? – страдальчески сморщилась Матрица. – О чем?
– Он золото взял, – медленно произнес летчик. Все молчали.
– Хер с ними со всеми, Леша! – просительно произнес ефрейтор. – Через год отсидимся, вернемся, поквитаешься втихую…
– А мои родители? Друзья? Будут думать, что я – вор?
– Надя! – сказал он чуть погодя, – что скажешь ты?
– Я, Алеша, – ровно произнесла она, – думаю, что нужно бежать, куда собирались. Но если ты решишь по-другому, я пойду с тобой.
– Решено. – И летчик прижал ее к себе.
1000 градусов по Цельсию
– Эй, паря! Гляди, однако! – Старая коричневая тунгуска поворотила сморщенное печеное личико со свисающими из-под кожаного налобника разноцветными морхами к сыну. – Гля!
Ее сын и муж в кухлянках, солдатских штанах да резиновых сапогах возились с сетью да мордой (морда – плетенка из ивовых прутьев для ловли рыбы – устар.) на отмели Муя, неширокого и тихого в срединном своем течении. Старуха и невестка ловко управлялись на берегу с тушками горбылей, и потрошенные кривыми короткими ножами рыбы ложились возле костерка.
Молоки – вместе с внутренностями, икра – в тазы, и пачки крупной соли, счастливый от того, что может помочь взрослым, вскрывал трехлетний малыш.
Мужчины выпрямились. Топот, тысяченогий топот
Среди них виднелись медведи, стороной, стороной, чтобы не быть затоптанными, уходили росомахи, лисы и волки. Вдоль воды мчались горностаи, и бурундуки, и мыши, и крысы, возле самой кромки тянулись змеи.
Небо потемнело от птиц – рябчики и совы, кукушки и ястребы, охваченные страхом, стремились на юг.
– Беда, бойе, – шепнула старуха посиневшими губами, – ай, беда, беда…
Но шли, шли на нерест стеной, свиньей, иным неведомым боевым порядком лососи, и бились на перекатах, и взмывали над порогами и, отметав икру в тихих заводях верховий, лежали, еле трепыхаясь, обессиленно вздувая бока, безразличные ко всему, в купелях мелководий, и ледяная прозрачная и вкусная вода играла с их плавниками.
То тут, то там блестели среди разноцветных камешков дна золотинки, порой и крупный самородок мутнел в наилке.
– Беда, – обреченно повторила старуха.
36 градусов по Цельсию
Салабон на тумбочке в комендантской роте старался не смыкать глаз. Но глаза упрямо слипались, и он их таращил на плакат, висевший напротив.
«Обязанности часового» – значилось на плакате.
«Часовой есть лицо неприкосновенное, – в девятитысячный раз читал боец, – неприкосновенность часового заключается…»
Дверь скрипнула. Дневальный подхватился и хотел было привычно рыкнуть вполголоса: «Дежурный по роте – на выход!», но показавшийся в дверях Серебряков тихо прошипел:
– Тссс… Дежурный спит?
– Ну да…
– Кто сегодня?
– Лерман.
– А комендант где?
– Да в каптерке с какой-то марухой, не комендант, на фуй, а кизляр-ага (кизляр-ага – главный смотритель гарема – тюркск.)…
– Ладно.
И Серебряков пошел в дальний, «дедовский» угол казармы, где, не снимая сапог и штык-ножа, храпел дежурный.
– Вова, дело есть, – тронул его за плечо ефрейтор.
37 градусов по Цельсию
– Ты чё, Вася, с дуба рухнул?! – Лерман вытаращил глаза. – Да тебе же на дембель вот-вот!
Они сидели в Ленинской комнате. Портреты министров обороны зло следили за ними со стен.
– Так получилось. Решай – поможешь? – И ефрейтор в упор глянул на сержанта.
– И-ех, – протянул он, – да хрен поверят мне, что ты и меня, и дневального охерачил…
– Поверят. Куда им деваться. А для достоверности, не обижайся, Вовка, я тебе садану…
Тот долго молчал.