Последний властитель Крыма (сборник)
Шрифт:
Удар приклада в лоб, казалось, раскроил ему череп. Он осел и не рухнул – стек на землю.
– Руки, падлы! – проговорил Серебряков, передергивая затвор «калаша». – Руки…
…Дверь автозака отомкнули, Нефедов, подслеповато щурясь, вылез на свет божий, и Надя зарыдала. Летчика было не узнать.
Валька тоже прикусила губу и стала оттирать его лицо снегом.
Серебряков, примотав кляпы и надев браслеты, поочередно закинул всех в кузов и запер дверь.
– На, – протянул он летчику «макарова», засовывая другой в карман своей куртки, – мешкать нельзя, еще день такой шуги – и встанет Витим.
– Нет, – выпрямился Нефедов и отвел в сторону Валькины руки. – Вы – без меня.
– Как? – опешил ефрейтор. – Тебе что, башку отбили?
– Нет, Василий, – твердо повторил летчик. – Я после того, что со мной творили, человеком чувствовать себя не могу.
– Брось, Леха! – подала голос Валька. – Думаешь, когда меня в ментовской девять человек катали, мне легче было? Отойдешь, отмякнешь, за этим и бежим. У тебя ведь жена, вспомни!
Надя стояла недвижима.
– Нет, – летчик даже не посмотрел на нее. – Я должен всю правду об этих скотах до людей донести.
– Как?! Какую правду?! До каких людей?! Да тебя же просто грохнут, коли ты в Алмазе покажешься! – заорал Серебряков.
Летчик медленно повернул голову.
– Самолет, – сказал он. – Зубаткина – в самолет и – на базу. Или в Москву. Без этой гниды мне никто не поверит.
– Ты о чем, Леша? – страдальчески сморщилась Матрица. – О чем?
– Он золото взял, – медленно произнес летчик. Все молчали.
– Хер с ними со всеми, Леша! – просительно произнес ефрейтор. – Через год отсидимся, вернемся, поквитаешься втихую…
– А мои родители? Друзья? Будут думать, что я – вор?
– Надя! – сказал он чуть погодя, – что скажешь ты?
– Я, Алеша, – ровно произнесла она, – думаю, что нужно бежать, куда собирались. Но если ты решишь по-другому, я пойду с тобой.
– Решено. – И летчик прижал ее к себе.
1000 градусов по Цельсию
– Эй, паря! Гляди, однако! – Старая коричневая тунгуска поворотила сморщенное печеное личико со свисающими из-под кожаного налобника разноцветными морхами к сыну. – Гля!
Ее сын и муж в кухлянках, солдатских штанах да резиновых сапогах возились с сетью да мордой (морда – плетенка из ивовых прутьев для ловли рыбы – устар.) на отмели Муя, неширокого и тихого в срединном своем течении. Старуха и невестка ловко управлялись на берегу с тушками горбылей, и потрошенные кривыми короткими ножами рыбы ложились возле костерка.
Молоки – вместе с внутренностями, икра – в тазы, и пачки крупной соли, счастливый от того, что может помочь взрослым, вскрывал трехлетний малыш.
Мужчины выпрямились. Топот, тысяченогий топот наполнил тайгу – по левому пологому берегу бежали олени, тысячи и тысячи оленей.
Среди них виднелись медведи, стороной, стороной, чтобы не быть затоптанными, уходили росомахи, лисы и волки. Вдоль воды мчались горностаи, и бурундуки, и мыши, и крысы, возле самой кромки тянулись змеи.
Небо потемнело от птиц – рябчики и совы, кукушки и ястребы, охваченные страхом, стремились на юг.
– Беда, бойе, – шепнула старуха посиневшими губами, – ай, беда, беда…
Но шли, шли на нерест стеной, свиньей, иным неведомым боевым порядком лососи, и бились на перекатах, и взмывали над порогами и, отметав икру в тихих заводях верховий, лежали, еле трепыхаясь, обессиленно вздувая бока, безразличные ко всему, в купелях мелководий, и ледяная прозрачная и вкусная вода играла с их плавниками.
То тут, то там блестели среди разноцветных камешков дна золотинки, порой и крупный самородок мутнел в наилке.
– Беда, – обреченно повторила старуха.
36 градусов по Цельсию
Салабон на тумбочке в комендантской роте старался не смыкать глаз. Но глаза упрямо слипались, и он их таращил на плакат, висевший напротив.
«Обязанности часового» – значилось на плакате.
«Часовой есть лицо неприкосновенное, – в девятитысячный раз читал боец, – неприкосновенность часового заключается…»
Дверь скрипнула. Дневальный подхватился и хотел было привычно рыкнуть вполголоса: «Дежурный по роте – на выход!», но показавшийся в дверях Серебряков тихо прошипел:
– Тссс… Дежурный спит?
– Ну да…
– Кто сегодня?
– Лерман.
– А комендант где?
– Да в каптерке с какой-то марухой, не комендант, на фуй, а кизляр-ага (кизляр-ага – главный смотритель гарема – тюркск.)…
– Ладно.
И Серебряков пошел в дальний, «дедовский» угол казармы, где, не снимая сапог и штык-ножа, храпел дежурный.
– Вова, дело есть, – тронул его за плечо ефрейтор.
37 градусов по Цельсию
– Ты чё, Вася, с дуба рухнул?! – Лерман вытаращил глаза. – Да тебе же на дембель вот-вот!
Они сидели в Ленинской комнате. Портреты министров обороны зло следили за ними со стен.
– Так получилось. Решай – поможешь? – И ефрейтор в упор глянул на сержанта.
– И-ех, – протянул он, – да хрен поверят мне, что ты и меня, и дневального охерачил…
– Поверят. Куда им деваться. А для достоверности, не обижайся, Вовка, я тебе садану…
Тот долго молчал.