Последний властитель Крыма (сборник)
Шрифт:
– Познакомьтесь, – бросил, выходя, Ла Форе, – наш новый коллега Коля. Кличка – Граф.
– Вы что, в самом деле граф? – весело спросил Лещинский, пожимая вялую руку парня.
– В графской конюшне родился, – нехотя ответил тот, и, поймав взгляд Ла Форе, спросил: – Заметано?
– Мы договорились, – сдержанно ответил тот, и все трое двинулись вниз улицы, в сторону вокзала.
Инвалид, посмотрев им вслед, вытряхнул на землю, предварительно убрав хлеб и леденцы, медяки и стал их считать.
Из сводки ОГПУ г. Ростов-на-Дону за октябрь 1921 года:
«Также довожу до вашего сведения, что в городе появилась новая банда, отличающаяся крайними цинизмом и бесстрашием – не закрывают лиц при налетах, оставляют в живых свидетелей, некоторые доносят, что слышали, как по крайней мере двое употребляли вполголоса французскую речь. Вооружены, действуют нагло и напролом. Полагаю, что имеем дело с неразоружившимися перед народом бандитскими белогвардейскими недобитками…»
1 октября, 1921 года, кафе «Черная Роза», Истанбул, Турция
Целую ночь соловей нам насвистывал,Город молчал, и молчали дома.Белой акации гроздья душистыеНочь напролет нас сводили с ума…Единственный луч света выхватывал только длинные красные перчатки заломленных рук и алые губы на напудренном лице певицы. Кабак был полон. Турки, греки, французы, англичане, спекулянты, шпионы, нувориши, христопродавцы – все ломились сюда, чтобы, заплатив пару лир вчерашней петербурженке, насладиться ее телом, как поверженной Россией. Они видели, чувствовали в обладании аристократкой свою черную власть над великой державой, дрожа от похоти, вжимаясь в ее тело, они вбивали свой, персональный колышек в территорию страны.
Так, видимо, негр чувствует себя отомщенным за рабство, насилуя белую.
Так они чувствуют себя людьми.
– Александр Николаевич, – печально тронула за рукав фрака напудренного человека с моноклем хорошенькая гризетка из канкана, – вас спрашивают…
– Кто? – недовольно поморщился Пьеро декаданса. – Никаких бесплатных столов.
– Это… – запнулась мамзель, – генерал Слащов…
Верцинский резко обернулся и, помедлив, спросил:
– Сказаться больным неудобно?
Тоненькая дверь гримерной распахнулась. На пороге высветилась высокая фигура генерала в дешевом летнем костюме, рядом – Нина в непривычном сарафане.
– Можно, отчего же… – низким голосом произнес Слащов, – сказывайтесь…
– Боже мой! Яков Александрович, радость-то какая, – прижал руки к груди Верцинский. – А я и не разобрал поначалу, о ком докладывают…
Слащов промолчал. Они с Ниной продолжали стоять.
– Шампанского! – спохватился Верцинский. – Быстро шампанского!
– Послушайте, господин артист, – без обиняков начал Слащов, – я в жизни никого ни о чем не просил, но Любовь Евгеньевна Белозерская близко знает мою матушку по Петербургу, и она сейчас бедствует…
Гримаса неудовольствия пробежала под гримом Пьеро, но он переборол себя и продолжал слушать.
– Ей бы любую вакансию, – добавил генерал, злясь на самого себя.
Верцинский знал княгиню. Одна из первых красавиц Петербурга когда-то отвергла его плебейские ухаживания, в афористичной форме дав понять, что принять знаки внимания она может только от мужчины.
– Но… mon cher… – пробормотал он, – не посудомойкой же мне ее брать?
– Отчего же нет? – переспросил генерал. – Посудомойка – не кокотка.
Верцинскому стало тревожно. В среде эмигрантов давно поговаривали, что хозяева модных русских заведений имеют свой процент с проституток.
– Mon general! – справился с волнением Пьеро. – Я бы рад, вы знаете, что вам я обязан жизнью, но – нет вакансий, oui…
Слащов глянул ему прямо в глазки, и Верцинский, дрогнув, опустил их: взгляд генерала вообще мало кто выдерживал, даже из мужчин.
Слащов повернулся и вышел. Нина еще пару секунд в упор рассматривала напудренного Пьеро и затем, неожиданно улыбнувшись, вышла за мужем.
Верцинский, поняв, что значит эта улыбка, покраснел так, что было видно даже под гримом. Нервно дернув щекой, он сказал гризетке, немой свидетельнице происшедшего:
– Надо же, как побитым псам все еще охота выглядеть львами!
Но генерал уже не слышал его. Только еще подрагивала тоненькая дверка гримерки и остывал в воздухе скрип несмазанной дверной петли.
Боже, какими мы были наивными,Как же мы молоды были тогда… —проводила генерала певица. Секундная пауза, и зал взорвался, заревел, завизжал, забурлил, затряс подбородками и салфетками. Генерал и Нина вышли на улицу.
– Яков Александрович! Нина Николаевна! Не помните меня? – метнулась к ним из желтого пролома света витрин оборванная фигура. – Рядовой Фроловский, господин генерал-лейтенант, нес вас тогда с гати, раненного, вместе с господином Мезерницким!
Перед супругами стоял босой человек в рваной форме русского солдата. Он был изможден, но глаза на заросшем двухнедельной щетиной лице светились радостью.
– Фроловский? Василий? Георгиевский кавалер? – вспомнила Нина.
– Так точно, Нина Николаевна! – радостно ответил тот.
– И что же ты… Кем тут… У них? – Генерал качнул головой в сторону «Черной Розы».
Солдат помрачнел.
– Дверцы авто ихних открываю, – помолчав, сказал он. – Да вы не думайте, Ваше превосходительство! Я Георгия здесь снимаю…
И он, вынув руку из кармана, разжал кулак. На грязной ладони лежал солдатский Георгий четвертой степени. Оранжево-черная ленточка его замаслилась и была порвана. Крестик тускло светил в неверном отражении витрин и фонарей.