Последний властитель Крыма (сборник)
Шрифт:
шепчет он свои школярские стихи. Он снова гимназист 1-й киевской гимназии, он не любит грамматику и боится говорить по-французски, потому что француженка Эмма Гарриевна считает его тупицей, и когда он наконец выучивает imparfait `e plusqueparfait, и вдруг, почувствовав, что все получается, начинает говорить у доски без запинки и без акцента, и класс, изумленный, замирает, Эмма Гарриевна, неприятно усмехнувшись, произносит:
– Voil`a! Даже идиот, pardon, то есть notre ami petit prince Srebriany, может выучить урок…
Проволока. Много часовых. Нарочитое лязганье затворов.
– Nie volno! –
На воротах лагеря надпись «Abteilung 4А». Часовые в немецкой форме. Офицеры с палашами.
– Nie volno!
– Слышишь, Сержик, – шепчет Душкин, – смотри, какие кругом жирные боровы! Их кормят на убой! У них много крови, а у нас с тобой – вода…
– Успокойтесь, поручик, – останавливается рядом генерал Скляров. – Вы больны, больны…
Сортировка собирает всех температурящих в тифозный барак. Здоровым выдали неовальварсан, считавший лучшим средством против возвратняка. Больных предоставили судьбе.
Тифозный барак – полуподвальный. Пол земляной. Вдоль барака проход шириной в два аршина. Нары. Окна только на торцевых стенах. В бараке человек двести. У кого остались пожитки – подвешены на гвоздях в ногах.
В основном все молчат. Раз в день кормят жиденькой овсянкой и иногда меряют температуру. Серебряный без памяти третьи сутки.
– Эмма Гарриевна! Эмма Гарриевна, je vous en prie (я вас прошу – франц.), – стонет он. Эмма Гарриевна разбухает, нос ее сворачивается набок, становится шишковатым, и она кричит почему-то по-немецки:
– Los! Los! Этих – вон!
Душкина и Серебряного выносят в барак для умирающих. Серебряному легче. Он ничего не понимает, вот только как же измучила, измучила Эмма Гарриевна…
…Ночь. Фитилек в забранной сеткой лампе у входа. Стоны и бред. Вдруг раздается крик, и пехотный поручик, вскочив, начинает душить соседа.
– Сволочь! Сволочь, большевик! – кричит он.
Все молчат. Все знают, что это – умирание. Задушить поручик никого не может, так как в жилах его вода, а в мышцах воздух. Он с победным кличем бросается к окну, распахивает его и исчезает в черноте.
– Это неопасно, Серж, – прижимает к себе голову замолчавшего Серебряного Душкин. Там высота не более аршина…
Вши бродят по рубахам, как обыватели по Крещатику. Начавший приходить в себя Душкин подхватил сыпняк…
…Окна в бараке для умирающих прорезаны низко. Поднявшийся на локте оклемавшийся Серебряный смотрит, что происходит в амбаре в пяти метрах от окна.
Каждое утро двери распахиваются. Несколько человек степенно, но явно желая отделаться поскорее, вносят закрытые гробы и ставят их рядышком. Военный псаломщик раздувает угли в кадильнице, вносят аналой. Подходит священник, и, вполголоса справившись об именах умерших, надевает епитрахиль, предварительно ее перекрестив и поцеловав.
Начинается отпевание. Жиденький хор гнусавит «Вечную память».
Душкин молчит. Он без сознания. Нос его заострился, изредка открываемые глаза лихорадочно блестят. Он смотрит на Серебряного, силится что-то сказать, но не может. Испарина на лбу и на груди.
И тогда Сергей Серебряный сползает с нар и, держась за попутные предметы, отправляется за водой к бочке. Пить. Он знает, что Душкин хочет
…А… Ты… Господи! А ты – есть?! Есть?! Пожалуйста, Господи, будь! Не надо, не надо меня в пустоту, и – пить! Господи! Ты – есть?!
Поручик Сергей Серебряный, наступая босыми ногами на завязки кальсон, кутаясь в шинель, держась рукой за попутные предметы, бредет обратно с никелированной кружкой, полной теплой противной воды.
– Пить! – бессильно шевеля губами, молит Душкин.
Невидимые для остальных, по бокам кинутой на его исхудавшее тело шинели, режутся в очко два ангела. Ангел-Хранитель, в белой мешковине с надписью «Цукор», явно проигрывает. Маслянистые волосы его растрепаны, нимб повешен на гвоздик. Ангел Смерти, в кожанке и с портупеей, смеется и приговаривает:
– А мы вашу даму по усам, по усам!
Сергей Серебряный все время просыпает момент смерти товарищей. Они умирают тихо, по ночам. И Сергею просто интересно, есть все-таки там что-то или – отключился, и все? Ведь необходимо понять, увидеть, хоть чуточку, хоть крошку.
Один только умирал беспокойно. И это было так страшно, что больные начали кричать. Пришли санитары и вынесли умирающего в амбар с гробами, кинув в крайний.
Там он и затих.
…Ряды смертного барака все редеют. Душкин еще жив. Серебряный медленно просыпается. Умер его сосед справа. В последний миг жизни он раскинулся, разбросал руки крестом и так и остался лежать с открытыми глазами. Холодная окоченевшая рука лежала на спине все опять проспавшего Серебряного.
Санитары сложили руки умершему на животе, связали их шнурком от его же ботинок, и вынесли.
– Когда же, Господи?! – думает Серебряный.
– Пить! – молча молит Душкин, и Сергей Серебряный отправляется в вылазку за водой.
Пых! – прицелился ему в спину ангел в кожанке, вытянув палец, как дуло, и идиотски захохотал.
30 ноября 1920 года, Москва, Кремль
…Где-то далеко за стенами пели и стрекотали телеграфные аппараты, стукали и звякали телефоны, но здесь, в просторном кабинете, обшитом до середины стен мореным дубом, с мягкими, глушащими шаги ковровыми дорожками, застланными посередине полотняными половиками, было тихо и тепло.
Только звякала и звякала о стенки стакана серебряная ложечка в длинных и узловатых пальцах человека в защитном френче, сидевшего за столом для заседаний, примыкавшем к письменному столу хозяина с портретом бомбиста Степана Халтурина над ним. Он изучал кипу только что поступивших и уже расшифрованных телеграмм «с мест».
– Нет, батенька, это форменное безобразие! – оторвался он от чтения, и ложечка замерла в пальцах его собеседника.
– Эт-то черт знает что такое! – распалялся хозяин кабинета. – Вы только посмотрите, Феликс Эдмундович!