Последний выстрел. Встречи в Буране
Шрифт:
Тропинка вывела Михаила Петровича на широкую поляну, где солидно и прочно стояли приземистые стога сена с корягами на вершинах. Меж стогами, на пригорке, росла нарядная, красивая береза. Со всех сторон ее плотным кольцом окружил кустарник, и доктору показалось, что кустарник как бы охраняет красавицу, чтобы не продрался с ней кто-то посторонний, чтобы косари в сенокос не поранили случайно ее белое тело.
Пораженный этой догадкой, Михаил Петрович остановился и задумался... Ему вспомнился почему-то Федор Копылов — вихрастый, по-девичьи застенчивый парень, увлеченный математикой... А что делает с ним председатель? Возбуждает в юноше честолюбивые стремленья, толкает во что бы то ни стало
Ваня, Ваня, почему, когда ты стал таким? Был же отзывчивым и добрым парнем. Помнишь, тебя всегда мама посылала в магазин за хлебом, и ты однажды плакал, просил у мамы прощения, потому что по дороге домой не вытерпел и съел довесок... Мама не заметила бы, а ты, Ваня, сам признался, и она похвалила тебя — молодец, всегда признавайся, если сделал плохо. А ведь ты сейчас, кажется, многое делаешь плохо. Почему же не вспомнишь материнские слова?..
Вскоре лес кончился, и перед ним опять открылась бескрайняя хлебная степь. В другое время Михаил Петрович полюбовался бы уже знакомой картиной, но сейчас мысли его были заняты другим. Как случилось, что после стольких лет разлуки они, братья Вороновы, не могут разговаривать друг с другом по-братски, мирно? Доктор уже чувствовал, как сердце подтачивает неприязнь к брату. Да и Ваня тоже поглядывает на него косо. Конечно, будь они чужими, он, скорей всего, не обратил бы внимания на председательские штучки. Но эти «штучки» делал Ваня, а к Ване, единственному самому близкому человеку, Михаил Петрович относился с обостренной придирчивостью и то, что мог бы, скрепя сердце, простить другому, не мог простить брату. Он, разумеется, не забыл, как Ваня помогал ему, студенту, посылками, деньгами. Без такого подкрепления к стипендии нелегко было бы будущему доктору... Еще тогда он дал себе слово, что как только выучится, встанет на ноги, сразу отплатит брату. И Михаил Петрович действительно из первой же врачебной зарплаты перевел немного денег в Буран... Ваня очень рассердился, прислал письмо, полное упреков, — не обижай, мол, не нужны мне твои деньги, в достатке живу...
Да, он теперь убедился — брат живет богато, ни в чем не нуждается, доволен собой, чувствует себя здесь хозяином и уверен, что все идет как надо... Михаилу Петровичу опять припомнился тот день, когда они с Синецким ездили в райцентр по вызову Рогова и когда он играл с шоферами в домино. Тогда шоферы говорили о бурановском председателе с какой-то злой насмешкой, удивляясь, что Ивана Петровича начальство тоже вызвало для «накачки»...
Назад Михаил Петрович возвращался той же тропинкой, поросшей мелколистым подорожником. По вершинам деревьев уже разгуливал шустрый предвечерний ветерок, и густая листва отзывалась оживленным лепетом. Отовсюду слышался разноголосый птичий гомон, стук дятла. На полянах, освещенных солнцем, звенели кузнечики. На усохшем осокоре сварливо каркала ворона, точно дразня ее, время от времени стрекотала сорока, сидевшая там же, только повыше. Перед вечером еще острее запахло грибами, сеном, прелой листвой и еще чем-то незнакомым.
Этот небольшой прибрежный лесок с его гомоном, шорохами, запахами успокоил Михаила Петровича, и он уже начинал думать по-иному о том, что час назад представлялось ему чуть ли не окончательной ссорой с братом.
Зачем ссориться? Ты просто взвинчен, просто не успел еще отдохнуть как следует, потому-то и реагируешь так остро на всякие житейские мелочи, по одному незначительному фактику судишь о целом, делаешь из мухи слона...
Вспомнив о ней, Михаил Петрович опять пожурил себя за то, что, придя к ней в гости, прилип с упреками — почему уезжаете из Бурана, почему не останетесь тут на всю жизнь... Она хорошо отбрила тебя, молодчина!
«Все-таки нужно сходить к Лидии Николаевне и извиниться за свое глупое поведение», — решил Михаил Петрович. Он перешел через дощатый мостик, на котором еще сидели самые заядлые удильщики, и на отлогом песчаном берегу увидел Фиалковскую и Риту Бажанову. Смеясь и переговариваясь, они мыли стоявшего у самой воды «москвича».
— Михаил Петрович, идите на помощь! — позвала Фиалковская. Она была в темно-синих шароварах, с подвернутыми до колен штанинами, в голубенькой тенниске — ни дать, ни взять бедовая девчонка. Рядом с ней толстушка Рита казалась и взрослей, и солидней.
— Как вам нравится наш умытый старичок? — весело спросила она.
— Помолодел порядочно, — ответил он, внимательно приглядываясь к ней. Нет, Лидия Николаевна, кажется, не сердится на него за тот разговор...
— Баня окончена. Садитесь, Михаил Петрович, подвезем.
К его удивлению, машину повела Рита. Он уже успел заметить, что девушка старается во всем подражать докторше, у нее так же подкрашены брови и ресницы, так же уложены волосы на голове, и одета она в шаровары и тенниску, и если бы можно было, Рита, наверно, подголубила бы свои чуть раскосые серые глаза.
На больничном дворе Фиалковская попросила Риту подлить воды в радиатор, а сама вместе с доктором пошла к своему дому. Не сговариваясь, они вошли в квартиру.
— Вот вам свежие газеты, повышайте свой уровень, а я переоденусь и приготовлю ужин, — распорядилась хозяйка.
Он еще не успел прочесть очерк в газете, как вернулась Лидия Николаевна.
— Классическое блюдо холостяков-лентяев готово. Извольте кушать яичницу! — театрально воскликнула она, ставя на стол сковородку с глазуньей, потом достала бутылку. — Узнаете? Наша, недопитая...
Михаил Петрович смутился, припомнив, как они заспорили и забыли о вине.
— Извините, Лидия Николаевна, я вел себя...
Фиалковская не дала ему договорить, рассмеялась:
— Вели вы себя по-рыцарски, наступали с открытым забралом... Выпейте поскорее, пока мы не начали совершать перевороты в медицине...
Он повеселел и теперь был уверен, что она не сердится, что она относится к их недавнему спору с той же иронией. А он-то рисовал себе одну, картину мрачнее другой, убивался, раскаивался... «До чего же она чудесная женщина, — с нежностью подумал Михаил Петрович. — Не напрасно Рита подражает ей».
— К нашему столу не хватает музыки... Заведу вам свою любимую пластинку.
Михаил Петрович оживился: «Интересно, какая же у нее любимая пластинка?» У него тоже были свои любимые, и ему хотелось, чтобы сошлись их вкусы, чтобы (хотя это почти невероятно) любимой оказалась одна и та же музыка...
Она включила проигрыватель. Послышался удар колокола, потом барабанная дробь, и вдруг запели скрипки.
— Узнаете? — спросила Фиалковская, блестя счастливыми глазами.
Михаил Петрович вслушался. Музыка была ему незнакома.
— Боккерини «Ночная стража в Мадриде», — пояснила она. — Слушайте... Идет по ночному городу стража. Вот она проходит мимо приюта слепых. Слепые неуклюже пляшут... Вот идет мимо монастыря, оттуда доносится торжественное пение... А вот... слушайте, слушайте, под гитару поет куплеты уличный певец, а его прерывает скрипач. Слышите? — рассказывала она содержание симфонии и сама слушала увлеченно, чуть прикрыв глаза ладонью. — Замечательная музыка...