Последний выстрел. Встречи в Буране

Горбачев Алексей Михайлович

— Ты это про Федора? Да я же сам привез его в больницу!

— Привез... А когда? Сколько времени мучил парня, — раздраженно упрекнул брата Михаил Петрович.

Тот рассердился.

— Я не доктор, я не разбираюсь в ваших болезнях. У меня своих забот по горло. Я хлебушко даю. Ты знаешь, что такое хлеб?

— Имею представление. За то, что хлеб даешь — спасибо. Но кроме хлеба ты должен растить и другое, быть может, самое ценное — человека... Извини за откровенность, но мне кажется, Ваня, что тебе на человека наплевать. Превыше всего ты ставишь рекорды.

— Хватит! — грубо оборвал брат. — В печенки въелись твои ученые речи.

* * *

Теперь Михаил Петрович каждое утро спешил в больницу. Он чувствовал себя точно так же, как в городе, когда в палате лежал тяжелый больной. И как-то сами собой забылись намерения

бездельничать, валяться на берегу. Правда, вспоминалось порой слово, данное Тамаре, — вернуться через полторы-две недельки. И он уехал бы отсюда, если бы не Федор. Нет, нет, уехать он пока не может...

Однажды Михаил Петрович встретил у больничной калитки Наталью Копылову. Она бросилась к нему.

— Спасибо, Михаил Петрович, век вас не забуду. За сына спасибо, — сердечно благодарила она. — И Ивану Петровичу тоже спасибо, не дал погибнуть сыну в поле.

«Вот и Ваня заслужил благодарность», — горько усмехнулся про себя Михаил Петрович, но не стал рассеивать заблуждения матери.

— И Семену Кузьмичу спасибо, — кивнула Наталья на подошедшего Романюка.

— Мне-то за что «спасибо», — смутился тот, а когда Наталья ушла, обратился к доктору: — Лежит Федор?

— Уже начинает вставать. Но рекорд вам без него ставить.

— Псу под хвост наш рекорд, — с гневной хмуростью ответил комбайнер. — Каторга... Да что там говорить, — безнадежно махнул он рукой. — Гостинцы я принес Федору. Можно передать?

— У Лидии Николаевны спрашивайте, она здесь хозяйка.

— Можно, можно! — отозвалась Фиалковская, услышавшая их разговор. — Попросите у сестры халат и можете пройти к Федору в палату. — Проводив Романюка, она говорила Михаилу Петровичу: — Просят меня приехать в деревню Ключевую и прочесть лекцию «Жизнь в космосе». Вот чудаки! Откуда мне знать, что делается в этом загадочном космосе. Пришлось в книгах покопаться, прочесть выступления наших космонавтов... Поедемте со мной, Михаил Петрович, — пригласила она. — Правда, «москвич» мой на ремонте, но можно съездить на лошадке, это даже интересней.

Михаил Петрович согласился. Фиалковская сама запрягла в бричку лошадь.

— Садитесь, Михаил Петрович, и не беспокойтесь — не переверну... Но, Ромашка, трогай!

— Вы управляете лошадью не хуже, чем машиной.

— Научилась, всему научилась... Научиться бы еще делать операции.

— Если пожелаете, можно освоить и эту науку. Я давно хотел спросить вас, где вы научились управлять машиной?

— Бывший муж научил, Коростелев. Удивляетесь?

— Нет, почему же. Научить может каждый... Хоть я и дал слово не спрашивать о «бывшем», но все-таки интересно, что у вас произошло?

Фиалковская немного помолчала.

— Говорят, мир не любит повторений, — тихо начала она. — Говорят, все течет, все меняется, и нельзя дважды ступить в одну и ту же реку... Правильно, конечно. И все-таки у меня лично почти полностью повторилась история моей мамы... Была я тогда молоденькой девчонкой-фельдшерицей, работала на медпункте кирпичного завода. Жизнь мне казалась праздником, а в праздники все хорошо! Зачастил ко мне на медпункт один парень — Коростелев, шофер... Придет, бывало, и шутит: «Есть ли у вас, хорошая сестрица, лекарство сердечное?» Как-то повезли мы с ним в больницу рабочего с ушибом. По дороге Коростелев сказал мне: «Хотите, за два часа научу вас управлять машиной». Я ничего не ответила. Отвезли мы больного. Коростелев мимо заводских ворот и — в степь... Удивительно, я сразу научилась управлять машиной и хохотала от этого, как дурочка. Потом сама стала просить его — поедем... Я уж и по городу водила машину, права любительские получила... Ездили мы ездили и доехали до загса. В заводском доме получили приличную комнату. И праздник продолжался. Мама радовалась — попался хороший человек. Однажды она плюнула трижды через плечо и сказала: «Не сглазить бы, дочка, я за тебя спокойна». Мне тоже казалось, что о будущем теперь можно не беспокоиться... Мне, как нашей Рите, очень хотелось быть врачом, и я думала, что муж поддержит, что мое желание — его желание. Но Коростелев заявил: «Хватит, выучилась, на кусок хлеба зарабатываешь — и ладно. Не всем быть учеными». Я согласилась. В конце концов и диплом фельдшерицы — не так уж мало для женщины... Потом пошли неприятности. Коростелев все чаще и чаще стал приводить домой незнакомых людей, они распивали водку, говорили о каких-то кирпичах, шабашках. Я знала, что у шофера не такая уж большая зарплата, но у Коростелева откуда-то появились деньги, много

денег. На мои вопросы — откуда деньги, он отвечал — премии. Потом я поняла, что он просто ворует кирпич и продает на сторону. Я стала его упрашивать, говорить, что ворованные деньги впрок не пойдут, что за такие дела нетрудно в тюрьму угодить, пусть он подумает о нашем будущем ребенке... «Дура, — кричал подвыпивший Коростелев, — радоваться должна, что в доме копейка водится, и на тебя, и на ребенка хватит. Или думаешь заявить на меня? Иди, заяви — Коростелев кирпич налево сплавляет...» Легко сказать — иди, заяви... Нет, я не пошла заявлять, смелости не хватило. Мне думалось, что уговоры помогут, что поймет Коростелев... Однажды встретила я заводского экспедитора, Кузьму Фокича. Он казался мне человеком рассудительным, внимательным — член завкома, часто заглядывал на медпункт. Придет, бывало, и этак заботливо поинтересуется — как живу, как работаю, не нужна ли какая помощь медицине, о Коростелеве расспросит — как, мол, не обижает ли... С ним-то я и посоветовалась, попросила, чтобы он вразумил Коростелева. Экспедитор поохал-поахал, назвал Коростелева негодником, пообещал вмешаться и помочь. В тот же вечер Коростелев пришел домой пьяным и с кулаками ко мне: «Жалуешься? Кому жалуешься? У кого совета просишь? Кузьма наш человек, заодно мы с ним, одной веревочкой связаны». И я тогда крикнула Коростелеву: «Значит, он такой же вор, как и ты!» Я до сих пор не могу без омерзения вспоминать тот вечер... Коростелев избил меня... И я ушла. Больше я не вернулась ни к нему, ни на завод... Месяца через два Коростелев получил свое — восемь лет тюрьмы. Я по натуре не злая, даже сердобольная, но радовалась приговору... Работать устроилась на станцию «скорой помощи». Родилась у меня дочь, Юлечка. Через год я поступила в институт. Ночами дежурила на «скорой помощи», утром спешила на занятия, иногда засыпала на лекциях... Нелегко было, но все-таки окончила институт и была направлена в Буран. Коростелев писал мне из заключения. Я не отвечала... В прошлом году его освободили. Теперь вот приехал с автоколонной в колхоз. Слышали? Мириться предлагает... Нет, нет, не буду мириться, не нуждаюсь в нем. Нельзя дважды повторять одну и ту же ошибку. — Фиалковская умолкла, погрустнела, горькое воспоминание о прошлом, видимо, подействовало на нее удручающе.

Михаил Петрович тоже молчал, находясь под впечатлением только что услышанного рассказа. Ему было трудно представить Лидию Николаевну женой Коростелева — этого грубого огненно-рыжего парняги. Он оправдывал ее нынешнюю решимость и готов был сказать: правильно, гоните «бывшего»... Но где-то в глубине души опять шевельнулась тревога за ее судьбу. Ему хотелось чем-то помочь ей. А чем? Да и нуждается ли она в его помощи?

Отмахиваясь от надоедливых слепней, лошадь торопко бежала по луговой дороге вдоль Буранки-реки, мимо широких плесов, обрамленных зарослями камышей. У одного из таких плесов Михаил Петрович попросил Фиалковскую остановиться.

— Время у нас есть. Давайте рекой полюбуемся, — сказал он.

Раздвигая камыши, они подошли к воде, и вдруг прямо перед ними, упруго свистя крыльями, поднялся вспугнутый выводок диких уток. Одна утка, должно быть, старая мать, растревоженно крякая, пронеслась раз-другой над плесом, как бы желая проверить — не остался ли кто из семейства, все ли благополучно ушли от опасности.

— Посмотрите, Михаил Петрович. Только внимательно-внимательно смотрите. Что вам напоминают эти красавицы лилии? — спросила Фиалковская.

— Что напоминают? Пожалуй... пожалуй, белые крохотные костры...

Она всплеснула руками, засмеялась.

— Разве? Нет, вы правду говорите? Ой, мне тоже лилии показались маленькими белыми кострами... Это удивительно... А знаете, я задумала...

— Что вы задумали?

— Нет, нет, не скажу!

С дороги послышался громкий голос:

— Тр-р-р. Стой смирно!

Врачи вернулись к бричке и увидели пастуха Дмитрия Романовича.

— Что же вы лошадку на дороге бросили? Уйти могла...

— Она ученая, знает, что уходить нельзя, — ответила Фиалковская.

— Ученая... Оглобли повернула — и домой. Вон от тех кустиков завернул.

— Правда? Ах ты, непутевая, подвела хозяйку, — шутливо погрозила пальцем Лидия Николаевна.

Лошадь добродушно смотрела своими большими сизоватыми глазами, помахивала темной челкой, словно подтверждая: верно, мол, подвела, виновата...

Пастух достал кисет, набил махоркой коротенькую самодельную трубочку, закурил.

— Что, Михаил Петрович, порыбачить захотели на вечерней зорьке?