Последний закон Ньютона
Шрифт:
…Так стоишь, думаешь, глупость всякая в голове прыгает. Нужно начинать работать, думаешь, что такое еще придумать, чтобы оттянуть… Ага, вот всплыло интересное. Один молодой парень вдруг узнал, что Бог есть. Это его так потрясло, что он встал на углу и давай проповедовать. Конечно, собралась толпа, и, конечно, половина вращала у виска, пока вторая половина от этого дела отдыхала. Пока конкретный мужчина конкретно подошел и конкретно сказал: «Что ты раздухарился со своим Богом! Да тот, кто изобрел водопровод, сделал для человечества больше, чем все ваши Христы, вместе взятые!» И ему захлопали. А один не захлопал, а сказал конкретному: «Вы совершенно правы. И все же, умирая, я бы предпочел, чтобы рядом со мной был священник, а не водопроводчик».
Я подумал, что тоже этого бы хотел…
Как я ненавидел человечество
Я ненавижу человечество,
Я от него бегу, спеша.
Мое единое отечество —
Моя пустынная душа!
Один
Автор в молодости неоднократно повторял эти, как ему верилось, глубокие строки. Бывало, как начнет повторять эти глубокие строки где-нибудь за рюмкой кофе или у фонтана; или просто бормоча в весенний воздух: «Я ненавижу человечество, я от него бегу спеша…» – прямо мороз по коже! Набормотавшись, автор, согласно инструкции, торопился в свою пустынную душу, где садился на лунный камень и сидел там отрешенно минут сорок, практически академический час. Однако по молодости это горькое сидение ему скоро надоедало, и он выходил наружу. Он выходил наружу, как экзистенциальный Стенька Разин, заводил большие пальцы за невидимую распояску, иронично наблюдая за людской тщетой и суетой. При этом в углу его скорбного рта дымила сигарета, а во взоре пылала такая бездна горькой иронии, что правильно было бы держать не распояску, а огнетушитель. Так гордо возвышался автор над муравьиным миром, копя будущие обиды. Было неприятно, правда, что никакая собака не замечает этой бездны иронии, даже не пытается остановиться и оправдаться перед тяжким приговором личности, т. е. автора, которая одна имеет право сказать: идемте, я покажу вам иную жизнь, достойную моего показа!
Так духовно нагоревавшись и отскорбев, автор шел в знакомое кафе на Крещатике, где кооперировался с такими же непонятыми и отверженными. Это кафе есть и сейчас; только тогда там стояли круглые двухъярусные столики. На верхнем ярусе располагались локти и окурки. На нижнем, невидимом для милиции, размещались бутылки портвейна, где на этикетке значилось «777». За что в народе его звали портвейн «три топора». Вы приходили туда, а вокруг столика уже стояло несколько таких же зеленоватых от постоянной иронии идальго. Кто-то представлял вас остальным: это Володя, тоже поэт! Незнакомые вам поэты внимательно смотрели, что и сколько вы ставите на нижний ярус. Удостоверившись, протягивали руки для знакомства и стакан для разлива. Вообще-то автор тогда стихи не столько любил, сколько терпел, ибо так нужно было для пущего счета неблагодарному человечеству. Как у поэта:
Мимо ходят какие-то люди,
Каждый весел, доволен и сыт.
Ничего им поэт не забудет,
Ничего им поэт не простит!
Помнится, была среди тех поэтов одна девушка, поэтесса, какая-то горькая и ужасно курящая. Она всегда была в ореоле выпускаемого табачного дыма, и невозможно было разглядеть, красивая она или просто пьет, не закусывая? Она тоже приносила портвейн и тоже подавала из дыма свой неокрепший поэтический голос. Выпив за знакомство, поэты читали заунывные неразборчивые стихи. Потом играли в игру «балда», на которую тогда подсела кофейная интеллигенция. Курили. Снова читали, играли в «балду» и снова курили. В промежутках пили портвейн и снова читали, забывая, что это уже читано, поскольку пили без закуски. Где-то через час или через месяц некоторые мистически исчезали; на освободившееся место приходили новые, им показывали, куда ставить принесенные бутылки; говорили остальным: «Знакомьтесь, это… Как тебя зовут? Леня?.. Это Леня, тоже поэт».
Помнится, за год поэтических будней контингент поэтов вокруг столика обновился трижды. Своим ходом исчезла и загадочная поэтесса. В последний раз автор видел ее у входа в рынок; она была в мятом плаще и полуподпольно продавала сахарную вату, как бы с нижнего яруса. Она в тот момент не курила, и автор смог наконец рассмотреть, какое у нее лицо на свежем воздухе. Лицо было обыкновенное, а под глазом синел большой и темный синяк.
Неисповедимы пути твои, Поэзия!
А между прочим, все начиналось как раз наоборот. Сначала автор именно любил человечество. Буквально сызмала. Любил и не требовал, что характерно, взаимности. Может, потому, что мечтал это человечество спасти, по-детски чуя, что человечеству грозит опасность, и ждал случая, чтобы прикрыть его от ледяного дыхания гибели. Да, где-то так… Спасти и встать в стороне. Скромно застыть на бульваре в бронзе. Он даже видел, как это будет, особенно насчет бронзы. Но время шло, а дело не двигалось. В основном не подворачивалось приличной опасности; а когда нависала опасность – над автором самим нависала годовая «двойка» по алгебре. Тем не менее автор находился в состоянии постоянной готовности к подвигу и ложился спать, практически не раздеваясь. Но планета как-то вяло готовилась к предстоящему акту. Наоборот, человечество спешило мимо, толкалось в аптеке, пело с эстрады; влюблялось в другого, гораздо менее достойного. В конце концов, – вульгарно обманывало на сдаче! И так было долго, пока на автора не нашло озарение: человечество не надо любить, а нужно его не любить, раз оно так! Как раз тогда в моду вошли тяжелые мизантропические стихи, которые читались под разлив и с подвывом. Автор тоже включился в это дело, чувствуя, что сильно припоздал; торопливо слагал стихи, пробовал читать их, тоже посильно подвывая. Завидуя одному тоже поэту, который читал свои стихи с таким воем, что повергал народ в прах. Которого хвалили не столько за стихи, сколько за то, что сами уцелели. У автора же подвывать получалось в нос, то есть неубедительно:
У самолета болит сердце —
Ну и что?
Всем ведь известно,
У них вместо сердца
Железный мотор!..
А потом, попробуй провыть эти строки, тут же «доброжелатели» в кавычках скажут: подражает своему самолету. А ведь стих совсем про другое, тем более что в конце, бац – трагический финал! Или более приземленная «Баллада о кладбищенском стороже», которого уволили со службы «за сон на посту, за винище, возлитое многажды с водкою…» и другие проступки, вошедшие в противоречие с его высоким служением!
«…но каждый день на кладбище
Спешит он нетвердой походкой.
Ему неуютно с живыми
В пустом человеческом обществе.
Ему веселей с родными
Почившими и усопшими».
Помнится, там была еще неплохо воспета чугунная ограда. А в финале, бац – и трагедия! Какая, – автор уже запамятовал. Может, сторожа задавило той оградой, все-таки чугун!
Короче, в один прекрасный день автор вошел в конфликт с человечеством. Начал он с того, что перестал здороваться с начальством, чем это начальство несказанно изумил. Обычно с начальством здороваются во всех настроениях и во всех агрегатных состояниях материи, даже в затылок. А тут нашелся один – проходит мимо мрачный, как волжский утес с поджатыми устами. Начальство по своей недалекости поняло, что автор намерен жениться на чьей-то высокой дочке, и, помнится, давай здороваться первым. Отмстив ни в чем не повинному начальству, автор перешел на родных, вагоновожатых, продавцов лотерейных билетов, деятелей кинокультуры, политический строй (развитой социализм) и просто перестал платить за проезд в терпеливом общественном транспорте, мотивируя это чем-то гордым.
Так длилось долго. А меж тем жизнь текла своей рекой. И платила автору тем же, то есть тоже отвернулась. Первыми это сделали девушки, к которым автор ставил такие высокие требования, что хоть сразу в космонавтки. Но они были к этому не готовы и, заслышав голос автора, бросали трубку. Остальное человечество поступало примерно так же, не утомляя себя разнообразием. У автора на это портился характер, западали щеки, мысли были какие-то липкие, лоб мрачнел и покрывался безвременными залысинами. Пошли пробные провалы памяти… Примерно тогда родились эти обличительные строки:
Как много, друг,
вокруг унылых лиц.
Непроницаемы обличья,
словно спины,
Пусты, как яйца,
плоски, словно блины, и т. д.
Уже глубоко потом автор прочитал, что мир – это зеркало. Покажешь туда фигу или что погуще и в ответ будешь любоваться тем же.
Неизвестно, чем бы закончилось это противоречие систем, но тут подвернулся случай.
Дело было утром. Народ ехал на работу, в метро в час пик. В тесном вагоне стоял какой-то тупой полусумрак, хотя горели обычные светильники. На остановках входили люди, становилось все теснее и неприятнее. Автор тоже ехал, полный кризисов; постылое человечество дышало, пихалось или упирались животом. Вокруг были мрачные некрасивые лица. Стараясь не оскорблять свой благородный взор, автор искал, во что упереть глаза и уперся в отражение в окне вагона. Увидев в нем странно знакомое лицо. Присмотревшись, понял, что это его собственное лицо, напряженное, злое, готовое к отпору. То есть – ничем не отличающееся от остальных. Стало обидно. Хотелось крикнуть: это я вас ненавижу, имею право, а вы кто такие, признавайтесь?! Но кричать не стал, понимая: разве до этих докричишься! В общем, нравственный караул!.. И вот тут нечто произошло. Среди мрачного качания сумрачных голов, среди глухого воя разгоняющегося поезда раздался странный, болезненно знакомый звук. Звук, которого здесь быть не должно ни за что, а – вот он! Все даже напряглись, потом дошло: у кого-то в портфеле зазвонил будильник. Может, у командировочного… Была, кстати, у автора несостоявшаяся любовь, то есть ненаписанная пьеса. То есть написанная, но очень грустная. Она так и называлась «Вышел зайчик погулять». Там на сцене появлялся командировочный в своих доспехах – сером унизительном плаще. Ставил на стол мятый, какой-то бессловесный портфель. Говорил в зал: «Здравствуйте, Зайчика не видели? Посмотрите между рядами, только осторожно, он очень ранимый! Что, нету? Кто увидит, скажите, что я уже здесь, я его ищу… Кстати, его зовут Семенов. Он умеет считать не по годам, нетребователен в быту, но очень чувствителен. Узнал, что капля никотина убивает лошадь – расстроился! Побежал, дал телеграмму…»
Короче, они там вдвоем с Зайчиком по имени Семенов проживали на сцене разнообразную, не всегда веселую жизнь командировочного тех времен. Да, но «Зайчик» был потом. А пока мы едем в утреннем пиковом метро, где вдруг раздался звонок будильника, приглушенный портфелем; такой… хотелось сказать, «родной», но рука не поднимается, ибо будильник – древний и честный спутник человека, и как раз вот за самоотверженное служение его и не любят, бьют ладонью по голове. Но на этот неожиданный звонок люди взяли и заулыбались. И автор тоже заулыбался, чувствуя, как непривычно растягиваются губы и щеки. И тут произошло физически необъяснимое: вокруг стало светло! В прямом смысле! То есть ехали как бы внутри длинного погреба, и вмиг он превратился в пусть полный, но вагон с живыми людьми. Это было так очевидно и неожиданно! Люди заулыбались, и все осветилось. И не в песне, где за деньги поэт осветит что угодно, даже подштанники, а вот перед твоими собственными глазами…