Последний завет
Шрифт:
И потому так же, как и свобода мысли и другие наши пребывающие в лоне свободы естественные потребности, она не может регламентироваться никаким прикладным законом или уставом. Речь может идти только об ориентированности на неё, о фактическом её признании; и лишь в этом состоит её правовое значение. – Она есть наличная ценность правосознания, выражение качества того правового пространства в обществе, где царствует слово, – того и достаточно, в том и есть благо.
А как ею «пользуются» или как бы хотелось «пользоваться», – уже сторона иная.
Кем-то понимается тут проявление или должное проявление действия закона о СМИ, – на доброе здоровье; кому-то удобнее
Что же касается её гарантирования конституцией, то в данном случае можно говорить скорее только о факте апелляции государства к устойчивой текущей целесообразности – в виде этической народной традиции. В пределах которой любой запрет на естественные потребности всегда расценивался как недопустимое насилие.13
О каком здесь можно говорить насилии?
Дело в том, что о любых потребностях, когда они естественны, часто утверждается, будто они воплощают собою абсолютно свободное. Этого никогда не бывает. Например, потребность на что-то смотреть по своей природе целиком естественна. И однако смотрение мы часто ограничиваем сами, закрывая один или оба глаза, когда к тому находятся мотивации.14
Кроме того, могут также быть действия, вызываемые не нашей лично, а чужой волей или просто какими-то обстоятельствами. Ведь случается, когда человека ослепили умышленно или он теряет зрение ввиду несчастного случая, чьей-то оплошности. Эти-то моменты и есть насилие. Которое может ограничивать наше естественное, часто даже до крайности. Будь это смотрение, слушание, обоняние и проч. Только формы насилия тут слишком, если так можно сказать, выразительны в проявлении на обществе. Невозможно потребовать ото всех или даже от многих, чтобы они в обязательном порядке закрывали глаза или уши, переставали дышать в одно и то же время или на какое-то определённое кем-то время, – как невозможно представить и реальность повреждения органов сразу очень многими или даже всеми – из-за несчастного случая.15 Было бы неразумным и сплошное физическое ослепление, а также лишение слуха, обоняния, дыхания и проч. по чьему-либо распоряжению, наущению.
Как раз в виду алогичности и бессмыслия такое масштабное насилие не находит места в людских сообществах, оно исключено. И, так как в отдельных, частных случаях избежать насилия по отношению к естественному в обществе всё же не удаётся, а степень повреждения органов выявить довольно просто, – ограждаются от насилия правом не естественным, а государственным, публичным. То есть – даже при том, что свобода смотреть, слушать, обонять и проч. при любых обстоятельствах предусмотрена и неотторгаема, о ней никогда и нигде не говорят как о выражении полноценного естественного права; а если кем-то свобода здесь ограничивается или искореняется, защиту можно искать по закону, – в суде.
Несколько иначе обстоит дело в той области нашего естественного, в том физиологическом аппарате, где происходит подбор или выбор слова, зарождаются и «накапливаются» убеждения.
Можно непосредственно вмешаться и в эти сложнейшие процессы, для чего используются разные способы. Самый из них «радикальный» – воздействие чисто физическое; в этом случае аппарат стремятся в чьих-то интересах вывести
Сознание или подсознание перегружают всякого рода информацией или недогружают ею до такой степени, что аппарат начинает давать сбои в работе. Выбор «спотыкается», «путается», «глохнет», а то и сходит на нет. Информацией здесь может быть непрерывная «направленная» идеология или сумбурный, «выходящий из берегов» поток сведений от СМИ, политических организаций и т. д. А для устранения её притока идут на изоляцию человека от общества. Это – прямой путь воздействия на аппарат. Есть и косвенный. Он состоит в том, что кем-нибудь самовольно «задаётся» причинность «вины» определённых лиц или группы лиц уже по выраженному слову – по мнению. – Употребляются названные способы и в сочетаниях друг с другом.
Надо признать очевидное: в наше время с его мощными техникой и передающими технологиями слишком часто к информационному насилию прибегают отнюдь не только в рамках мелких задач «воспитания» или устрашения. И на обществе, и по отношению к отдельной личности оно, несмотря на провозглашение государством «общих» гуманных целей демократии и культуры, неустранимо и постоянно проявляется в виде «накрывающего» всех, массированного, эскалационного действия. Как не могло этого происходить ни в какие прежние времена.
Разумеется, перед угрозой выбору нельзя было оставаться без эффективной правовой защиты.
Так дошло сначала до провозглашения, а затем и до гарантирования свободы слова.16
Но однако этим нормативам права не суждено было стать эффективными ограждающими средствами от насилия над сознанием и подсознанием личности. – Ввиду невозможности выработать критерии, по которым бы следовало определять меру насилия над аппаратом и вред от такого насилия.
Правосознание или действие публичного права здесь пока предстаёт лишь как нагромождение «цивилизационных» терминов над естественным, природным правом людей, как своебразная дань современной политической моде, просто – как декларация; провозглашением свободы и её гарантированием публичному, государственному праву обеспечена только его номинальность. – И без неё или с нею данная от рождения человеку свобода слова (свобода суждений) всегда остаётся неотчуждаемой и беззащитной одновременно.
Как мы знаем, в рамках естественного права в обществе ответствен быть никто не может. Поэтому и не слышно об исках или судебных разбирательствах по предмету свободы слова.17
И любые разговоры или целые кампании-говорильни о соблюдении данной ипостаси в непорочно-девственном положении, о допускаемых кем-то зажимах её, нехватках, покушениях на неё, а также – об излишествах могут иметь цену, лишь будучи позывами ко нравам, к совести, к благоразумию, и только в этих розовых туманах по ним уже или не воздаётся или воздаётся кому чего.