Последняя глава (Книга 1)
Шрифт:
– Конечно. Я обо всем позабочусь.
– Можем мы теперь отпустить Черрела?
– Я ему скажу.
– Позволь мне.
– Нет, Рональд, это я сделаю сама, - и она решительно прошла мимо него.
Адриан стоял, прислонившись к стене напротив двери. Подняв на нее глаза, он попытался улыбнуться; он угадал развязку.
– Рональд будет жить здесь, но отдельно. Друг мой, спасибо за все. Пожалуйста, снеситесь с клиникой от моего имени. Я буду сообщать вам обо всем. Теперь мы пойдем с ним к детям. Прощайте!
Адриан поцеловал ей руку
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Хьюберт Черрел стоял на пороге отцовского клуба на Пел-Мел, - это был клуб для высшего офицерства, куда ему еще не было доступа. Ему было немного не по себе, потому что он питал к отцу уважение, несколько необычное в наши дни, когда с отцом обращаются как с недорослем или говорят о нем "мой старикан". Вот почему он волновался, переступая порог этого дома, где люди крепче, чем где бы то ни было, цеплялись за привилегии и предрассудки своего века. Впрочем, в тех людях, которые находились в комнате, куда его провели, незаметно было ни заботы о своих привилегиях, ни предрассудков. Невысокий живой человек с бледным лицом и щетинистыми усиками покусывал кончик пера, пытаясь сочинить письмо в "Таймс" о положении в Ираке; скромного вида бригадный генерал с лысиной и седыми усами обсуждал с высоким, скромного вида подполковником особенности флоры на Кипре; какой-то совершенно квадратный человек с квадратным лицом и свирепым взглядом сидел на подоконнике так задумчиво, как будто только что похоронил свою тетку, и раздумывал, не переплыть ли ему летом Ламанш; а сэр Конвей читал "Альманах Уитэкера".
– А, Хьюберт! Здесь тесно. Пойдем в холл.
Хьюберт сразу почувствовал что не только он собирается сообщить кое о чем отцу, но и тот хочет сообщить кое о чем ему. Они уселись в нише.
– Зачем ты приехал?
– Папа, я собираюсь жениться.
– Жениться?
– На Джин Тасборо.
– Вот как?
– Мы хотим взять особое разрешение и не устраивать никакой шумихи.
Генерал покачал головой.
– Она прекрасная девушка, и я рад за тебя, но дело в том, что положение твое осложняется. Я сегодня кое-что об этом узнал.
Хьюберт вдруг заметил, какой у отца измученный вид.
– Вся каша заварилась из-за туземца, которого ты пристрелил. Требуют твоей выдачи по обвинению в убийстве.
– Что?
– Чудовищная история, но мне не верится, что они будут на этом настаивать: ведь, ты говоришь, он напал на тебя первый, - к счастью, у тебя остался на руке шрам. В боливийских газетах, по-видимому, поднялась дьявольская буча, а все эти туземцы стоят друг за друга.
– Мне надо сейчас же повидать Халлорсена.
– Надеюсь, правительство не станет торопиться.
Отец и сын долго сидели в большом холле, молча уставившись в пространство с одинаковым выражением лица. Где-то в глубине души они давно побаивались, что дело примет такой оборот, но ни тот, ни другой не позволяли себе в этом сознаться; не мудрено, что удар оказался для них таким болезненным. Генерал страдал еще больше, чем Хьюберт. Мысль о том, что его единственного сына потащат на другой конец света по обвинению в убийстве, мучила его, как кошмар.
– Бесполезно терзаться заранее, Хьюберт, - сказал он наконец, - если в стране сохранилась хоть капля здравого смысла, никто этого не допустит. Я старался припомнить, у кого из наших знакомых есть настоящие связи. В таких делах я беспомощен, - а ведь есть люди, перед которыми все двери открыты, и они умеют этим пользоваться. Давай-ка сходим к Лоренсу Монту; он знаком с Саксенденом, это я знаю, и, наверно, еще с кем-нибудь в министерстве иностранных дел. Об иске Боливии мне рассказал Топшем, но сделать он ничего не может. Пройдемся пешком. Нам полезно.
Хьюберт был глубоко тронут, что отец так близко принимает к сердцу его неприятности; он ласково взял его под руку, и они вышли на улицу. На Пикадилли генерал, явно пересиливая себя, заговорил о постороннем:
– Ох, не по душе мне все эти перемены!
– Какие же тут перемены, разве что Девонширский дворец перестроили.
– Да, как ни странно: дух старой Пикадилли еще жив, его не убьешь. Правда, теперь здесь больше не встретишь ни одного цилиндра, но, в сущности, все осталось по-старому. Когда я первый раз прошелся по Пикадилли после войны, я испытывал то же, что и тогда, когда зеленым юнцом вернулся из Индии. Каждый раз радуешься, что ты наконец опять дома.
– Да, по ней как-то странно тоскуешь. Я ловил себя на этом и в Месопотамии и в Боливии. Закроешь, бывало, глаза - и вот Пикадилли перед тобой.
– Дух Англии...
– начал было генерал и умолк, словно удивившись, что вдруг заговорил так высокопарно.
– Даже американцы, и те это чувствуют, - заметил Хьюберт, когда они свернули на Хаф-Мун-стрит.
– Халлорсен говорил мне, что у них нет ничего подобного, - "никакого средоточия национального духа", как он выразился.
– А все-таки их национальный дух чувствуется, - сказал генерал.
– Конечно, но чем они берут? Может быть, своим быстрым ростом?
– А куда их это привело? Повсюду и никуда. Нет, скорее всего это их деньги.
– Знаешь, что я заметил? Большинство людей на этот счет ошибается, сами американцы не так уж любят деньги. Главное, побыстрее их заработать, но они предпочитают так же быстро их потерять, лишь бы не копить понемножку.
– Плохо, когда у страны нет души, - сказал генерал.
– Страна у них чересчур велика. И все-таки у них есть что-то вроде души: национальная гордость.
Генерал кивнул.
– Смешные старые улочки. Помню, мы шли здесь с отцом с Керзон-стрит в клуб Сент-Джеймс в тысяча восемьсот восемьдесят втором году - в тот день, когда я поступил в Харроу; ни одного камня здесь с тех пор не сдвинули.
Болтая о чем угодно, кроме того, что их волновало, они дошли до Маунт-стрит.
– А вот тетя Эм; не говори ей ничего.
В нескольких шагах от них величественно плыла домой леди Монт. Они нагнали ее почти у самых дверей.
– Кон, - сказала она, - ты похудел.