Последняя глава (Книга 1)
Шрифт:
Час прошел быстро и принес ей облегчение. Камерон оказался хорошим рассказчиком. Он поведал ей почти всю свою жизнь, начиная с детства в Австралии и ухода в шестнадцать лет добровольцем на войну в Южную Африку, вплоть до последних своих мытарств. Не было такой заразы, которая бы к нему не пристала; он ходил за лошадьми, имел дело с китайцами, неграми, бразильцами; ломал себе шею и ноги, был отравлен ядовитыми газами, контужен; но теперь - это он особенно подчеркнул - здоровье его не оставляло желать ничего лучшего, если не считать "пустячной сердечной слабости". Лицо его как-то светилось изнутри, а в словах не было и намека на то, что он сознает свою незаурядность. Сейчас он был для Динни наилучшим лекарством, и она старалась подольше его не отпускать. Когда он наконец ушел, она снова окунулась в уличную сутолоку, но теперь все окружающее воспринималось как-то иначе. Была половина четвертого, оставалось скоротать два с половиной часа. Она направилась в Риджентс-парк. Деревья стояли уже почти голые, и в воздухе носился запах костров, на которых жгли сухие листья; она проходила через их сизые дымки, раздумывая о Камероне и борясь со своей тоской. Какую он прожил жизнь! И какую сохранил жизнерадостность! Она посидела возле Длинного пруда, освещенного тусклыми лучами заходящего солнца, вышла на улицу Мэрилбоун и подумала, что, прежде чем идти в министерство иностранных дел, надо навести красоту. По дороге ей попался универмаг Хэрриджа. Часы показывали половину пятого. У прилавков теснились покупатели. Динни потолкалась среди них, купила пуховку, выпила чаю, привела себя в порядок и снова вышла на улицу. Оставалось еще добрых полчаса, и она опять принялась бродить, хотя уже порядком устала. Ровно без четверти шесть она подала свою карточку швейцару министерства иностранных дел, и ее провели в приемную. Там не было зеркала, и, вынув пудреницу, Динни попыталась разглядеть себя в крошечном, покрытом пудрой зеркальце. Она показалась себе некрасивой и пожалела об этом; впрочем, ей ведь не придется разговаривать с Уолтером, - она посидит где-нибудь в уголке и подождет. Вечно она чего-то ждет!
– Мисс Черрел!
На пороге стоял Бобби Феррар. Вид у него был самый будничный. Ну, конечно, - ему все равно. Да и чего ему волноваться?
Он похлопал себя по верхнему карману пиджака.
– Предисловие у меня. Идемте?
И он тут же заговорил об убийстве в Чингфорде. Она следит за процессом? Нет, не следит. Дело совершенно ясное, абсолютно ясное! И вдруг он добавил:
– Боливиец не захотел взять на себя ответственность, мисс Черрел.
– Ах!
– Ничего, обойдется.
Он улыбнулся.
"А зубы-то у него настоящие, - подумала Динни, - вот и золотые пломбы видны".
Они подошли к министерству внутренних дел и переступили его порог. Служитель повел их вверх по широкой лестнице, в конец коридора, в большую, пустую комнату, где горел огонь в камине. Бобби Феррар пододвинул ей к столу кресло.
– "График" или лучше это?
– И он вынул из бокового кармана маленький томик.
– Пожалуйста, и то и другое, - ответила она слабым голосом.
Он положил перед ней и то и другое. "Другое" оказалось тоненькой книжечкой в красном переплете - стихи о войне.
– Только что вышла, - сказал Бобби Феррар, - я купил ее после обеда.
– Да, - рассеянно ответила Динни и села. Открылась одна из дверей, и в нее просунулась голова.
– Мистер Феррар, министр внутренних дел примет вас.
Бобби Феррар взглянул на нее, шепнул сквозь зубы: "Не падайте духом!" и спокойно удалился.
Никогда еще в жизни не чувствовала она себя такой одинокой, не радовалась так одиночеству и не боялась так мгновения, когда его нарушат. Раскрыв маленький томик, она прочла:
Над очагом листок висел
И разъяснял толково всем
Героям-инвалидам, как,
И где и по какой цене
Потерянные на войне
Колено, голень и плечо
И что недостает еще
Им будут выданы.
Потом
В листке провозглашалось том,
Что офицерские чины
Хоть две руки, хоть две ноги
Бесплатно получить должны
За счет казны.
Из камина вдруг с треском вылетела искра. Динни с грустью смотрела, как она гаснет на коврике. Она пробежала глазами еще какие-то стихи, не понимая, что читает, потом захлопнула книжку и развернула "График". Просмотрев газету от первой до последней страницы, она не запомнила ни одной иллюстрации. Голова у нее кружилась, сердце замирало. "Что хуже, - подумала она, - когда операцию должны сделать тебе или кому-нибудь из тех, кого любишь?" И решила, что последнее все-таки хуже. Время тянулось бесконечно; как давно он ушел? Только половина седьмого! Динни отодвинула кресло и поднялась. На стенах висели портреты деятелей викторианской эпохи, и она стала переходить от одного к другому; впрочем, все они были на одно лицо и отличались только величиной бакенбардов. Динни вернулась на свое место, пододвинула кресло к столу, облокотилась на него и уткнулась подбородком в ладони, - неудобная поза как будто принесла некоторое облегчение. Слава богу, хоть Хьюберт не знает, что сейчас решается его судьба, и ему не приходится терпеть муки ожидания. Она вспомнила о Джин и Алане, всей душой надеясь, что они ко всему готовы. С каждой минутой плачевный исход казался ей все более и более неизбежным. На нее напало какое-то оцепенение. Этот человек вообще никогда не вернется - никогда, никогда! Ну и пусть не возвращается: ведь он принесет с собой смертный приговор. В конце концов Динни положила руки на стол и уронила на них голову. Она не знала, долго ли пробыла в этом странном забытьи, - чье-то покашливание за спиной привело ее в себя, и она резко подняла голову.
Это был не Бобби Феррар, - перед камином стоял, чуть расставив ноги и заложив руки за фалды фрака, высокий человек с красноватым, гладко выбритым лицом и серебристой шевелюрой, взбитой коком над самым лбом; он смотрел на нее в упор широко раскрытыми светло-серыми глазами, губы у него чуть приоткрылись, точно он собирался что-то сказать. Динни была так поражена, что тоже глядела на него во все глаза.
– Сидите, мисс Черрел, сидите, пожалуйста.
Выпростав руку из-под фалды фрака, он поднял ее, словно успокаивая Динни, которая с радостью осталась сидеть, - у нее отчаянно дрожали колени.
– Феррар говорит, что вы редактировали дневник вашего брата?
Динни наклонила голову. "Дыши поглубже!"
– В том виде, как он напечатан, он соответствует первоначальному тексту?
– Да.
– Дословно?
– Да. Я не изменила и не вычеркнула ни одного слова.
Глядя ему в лицо, она не видела ничего, кроме круглых блестящих глаз и слегка отвисшей нижней губы. Ее охватила такая оторопь, будто перед ней был сам господь бог! Но Динни тут же передернуло от этой мысли, и губы ее изобразили жалкое подобие улыбки.
– У меня к вам вопрос, мисс Черрел.
Динни с трудом выдавила тихое "да?".
– Многое ли в этом дневнике написано вашим братом после его возвращения?
Она смотрела на него, не понимая; наконец до нее дошел смысл его слов, и ее словно подстегнуло.
– Ничего! Ровно ничего! Он весь был написан тогда же, на месте.
И она вскочила на ноги.
– Можно узнать, откуда вам это известно?
– Мой брат...
– только тут она поняла, что у нее вообще нет никаких доказательств, кроме слова Хьюберта, - мне так сказал мой брат.
– Вы верите каждому его слову, как святыне?
У нее еще хватило чувства юмора, чтобы не встать в позу, но все же она вскинула голову.
– Как святыне. Хьюберт - солдат, и...
Она запнулась и, глядя на эту высокомерную нижнюю губу, выругала себя за то, что употребила такое избитое выражение.
– Конечно, конечно. Но вы отдаете себе отчет, как мне важно это знать?
– У меня есть рукопись, - пробормотала Динни. Как глупо, что она не взяла ее с собой!
– Там все ясно видно... я хочу сказать, она вся грязная, в пятнах. Я могу вам ее показать когда угодно, хотите?
Он снова удержал ее властным жестом.
– Не беспокойтесь. Вы очень любите брата, мисс Черрел?
У Динни задрожали губы.
– Очень. Как и все у нас.
– Я слышал, он недавно женился?
– Да, совсем недавно.
– Ваш брат был ранен на войне?
– Да. В левую ногу, пулей навылет.
– А в руку он не был ранен?
Ее опять словно укололо!
– Нет!
Короткое слово вырвалось, точно выстрел. Они постояли друг против друга полминуты, минуту; к горлу ее подступали слова мольбы, негодования; какие-то бессвязные слова, но она не раскрыла рта, она зажала его рукой. Он кивнул.