Последняя граница
Шрифт:
– Благодарю, – сказал Мюррей.
Они обменялись рукопожатием, и спустя несколько минут объединенный отряд двинулся дальше по следу.
В те времена западный Канзас все еще был краем беспредельных пустынных просторов – можно было ехать весь день и не встретить ни фермы, ни ранчо. Это был край широких волнистых прерий, местами покрытых такой высокой травой, что всадник, слегка пригнувшись, скрывался в ней целиком; край многочисленных неглубоких рек, пересыхающих на большую часть года, иногда шумных и многоводных, но чаще ленивых и мутных.
Безлюдной
Сделав это место центром своего наблюдения, высоко парящий орел мог бы разглядеть бег сбившегося в тесную кучу индейского племени. Всё на север стремилось оно, на север, перерезав самую крайнюю излучину реки, потом на северо-запад, туда, где заходит солнце, и далее всё на север, на север. Орел своими зоркими глазами мог бы. различить, как из форта Ларнед выступил на юго-запад кавалерийский эскадрон. Он увидел бы еще два кавалерийских эскадрона и роту пехотинцев, устремившихся по следу индейцев на север. Если бы он опустился ниже и полетел на юго-запад, то увидел бы роту пехотинцев на мулах, переходящую реку Арканзас на Переправе Мустангов и идущую на северо-восток. Он заметил бы движение на восток вышедшего из форта Додж поезда, состоящего из вагонов-платформ, на которых также находились солдаты и две гаубицы, поднявшие в небо свои уродливые дула. Поверни он в своем быстром полете к северу, он приблизился бы к кавалерийскому эскадрону, скакавшему на юго-восток от форта Уоллес вверх по течению Смоуки-Хилл-Ривер. Вот что предстало бы взору орла.
Но и люди чувствовали тревогу и какое-то передвижение в прериях.
Жители уединенных ферм, услышав слово «индейцы», закрывали ставни на засовы и принимались чистить свои ружья. Ковбои видели двигавшуюся вдали темную массу и догадывались, что это.
Телеграфисты следили за тем, как капкан захлопывается, и на их лицах под зелеными надглазными козырьками отражалось волнение. Люди, никогда не игравшие на скачках, начали ставить на индейцев. Провода на много миль в окружности гудели от бежавших по ним донесений, и телеграфные ключи отстукивали их, находясь иногда на тысячи миль один от другого Кондуктора поездов, пересекавших широкие пространства прерии, сообщали новости своим пассажирам, и побледневшие лица боязливо прижимались к окнам Ночи в сотнях городов, разбросанных среди прерий, были полны страхов, и тысячи раз задавался тот же вопрос: «Где же шайены?»
Мюррею хотелось бы идти впереди пехоты, сразиться с шайенами и со всем этим покончить. Мучивший его страх не исчез бы, если бы он и уклонился от исполнения своего долга. Теперь он горел желанием атаковать шайенов, и атаковать быстро, решительно. Растянувшийся отряд его солдат казался ему чем-то вроде синего бича со стальными шипами.
Мюррей медленно ехал впереди, напряженный, весь подобранный, точно тугая стальная пружина.
«Это произойдет сегодня или завтра», – твердил он себе.
– Я буду рад, когда все это кончится, – сказал Уинт.
«Сегодня или завтра», – думал Мюррей.
– Теперь у нас будут фургоны, – рассуждал Уинт.– Солдаты пойдут в Додж пешком, а в фургоны мы погрузим индейцев. Это лучше всего. Я переговорю с Траском, чтобы он передал фургоны нам.
Отряд двигался хорошим аллюром, не слишком быстрым, но ровным, делая по пять-шесть миль в час. Это была наибольшая скорость, с которой могли ехать в прериях запряженные шестеркой мулов неуклюжие фургоны. Впереди шли два эскадрона кавалерии, за ними следовали фургоны. В арьергарде ехали молча мрачные, как ночь, ополченцы. Этим гражданам Доджа пришлось со вчерашнего дня пережить слишком много. Теперь наступила реакция: они были угрюмы и обижены. Ненависть переполняла их сердце.
«Они или разбегутся, или разъярятся и примутся убивать без разбору. Надо держать их подальше от женщин и детей», – думал Мюррей.
Он высказал свои мысли Уинту, и тот согласился с ним.
– Все это, – сказал Уинт, – кажется мне чем-то нереальным, точно сон. Ужасно хочется, чтобы поскорее кончилось.
Папаша Филуэй ехал впереди отряда. Он был бодр, доволен собой и не отрывал глаз от следа. Его выносливость была поистине изумительна. С раннего утра, с той минуты, когда его разбудили, он находился в седле. За это время он лишь иногда клевал носом, не слезая и коня, и все еще не выказывал никаких признаков утомления. Лейтенант Гатлоу, подъехав к нему, спросил:
– Ну что, старик, приближаемся к ним?
– Ей-богу, сынок, я их носом чую.
– Ты давно живешь в прериях?
– Давно ли? – Старик плюнул. – Ты знаешь старика Джима Бриджера, сынок? Ему семьдесят два, а я старше его на четыре года. Девятого октября мне исполнится семьдесят шесть, и сорок из них я провел в прериях. Я видел много сражений, но ни разу не убивал индейцев, сынок. Ни разу не запятнал своих рук. Когда бог призовет меня, я предстану с чистыми руками.
– Ты не будешь участвовать в сражении? – спросил Гатлоу.
– Нет, сынок, нет. В библии сказано: «Не введи нас во искушение». А о себе позаботиться я могу.
– Не сомневаюсь, старина!
Позднее, когда солдаты отдыхали и насыщались обильной пищей, которую привез Траск из форта Додж, Мюррей послал следопыта вперед. Отряд уже двинулся, когда Филуэй возвратился; он вздрагивал от возбуждения, посмеивался.
– Здесь они, – кивнул он.
– Где?
– Недалеко – у ручья. Они там остановились на ночлег.
– Далеко отсюда?
– Да мили три, – засмеялся старик. – Женщины, дети… Заберешь, сынок, все племя целиком. Ведь это шайены! Битва будет жаркая!
– Он сошел с ума! – возмутился Гатлоу. – У него старческое слабоумие. Он говорит, что ему семьдесят шесть лет.
– Клянусь богом, это правда, – сказал Филуэй.
– Ладно, папаша. А ты уверен, что они там? – спросил Мюррей.