Последняя из древних
Шрифт:
Но пока раннее дыхание холода было сильным и жестким. Дочь прижалась к Дикому Коту, чтобы согреться. Когда дела закончились, ее разум вернулся к воспоминаниям о зимней спячке и семье. Она вспомнила, как лежала в клубке тел, нога свисает с чьего-то бедра, рука на спине, теплое дыхание другого тела на коже шеи. Она вспомнила, каково это – быть единым целым с бьющимися сердцами, слушающими ушами и смотрящими глазами. Это согревало ее кровь. Вот почему ее тело осталось жить. А теперь ничего этого нет. Тепло.
25
Зима напомнила девушке вой волчьей стаи. Когда она выглянула из норы, земля превратилась во что-то новое. Она лежала в белой накидке и рычала. Снаружи ничего не двигалось, кроме снега и ветра. Во время таких сильных бурь все звери прятались подальше. Они затаивались в норах и гнездах, пытаясь сохранить свой жир. Он был нужен, чтобы поддерживать тепло тела и биение сердца. Если зверь осмелится ходить, весь его жир быстро истощится. Если Дочь выйдет из норы, она окажется до самых бедер в мягком порошке. Чтобы передвигаться, потребуется гораздо больше жира, чем можно сейчас получить.
Когда Дочь была с семьей, ей иногда даже нравились бури. Тело могло обняться с остальными и отдохнуть. Звери, которые жили в долине, поступали так же. Барсуки забирались глубоко в норы. Рыжие белки – в дупла деревьев. У медведей были добротные берлоги вроде той, в которой сейчас лежала Дочь. Леопарды и пещерные львы тоже куда-то забивались. Это было тихое время. Время перемирия.
То и дело Дочь выглядывала наружу – не появился ли Струк, – но она знала, что его там нет. Время шло, бури следовали одна за другой, и ни один зверь не вылез бы из укрытия. Струк не смог бы передвигаться по глубокому снегу. Даже ее надежда увидеть его теперь угасла, и Дочь тревожило, что временами она ничего не чувствует. Ни мягкой лапы Дикого Кота на щеке, ни тяжести на своем тонком бедре, когда она придавливала его собственным весом, ни холода на коже руки, когда она поднимала шкуру, чтобы осмотреть окрестности. То, что ее тело стало бесчувственным, означало, что ей безразлично, чем могут закончиться все ее старания. Дни и ночи сливались в темное медленное зимнее время, но она не могла впасть в окончательную спячку. Ребенок внутри толкался и заставлял ее бодрствовать. С каждым днем она чувствовала все большую усталость.
Когда она вставала, чтобы опорожнить кишечник, снег и холодный воздух врывались в нору. Ей приходилось зажигать жировую лампу, чтобы обсушиться и снова прогреть воздух. Она обнаружила, что постоянно хватается за свой запас сушеного мяса.
Дочь потеряла счет времени, казалось, что она уже ждала целую вечность, когда вдруг ее бок разорвала первая трещина боли. Сначала она подумала, что это не боль, а дрожь горы, возможно, проснувшейся после многих лет глубокого сна. Она открыла глаза и ждала, что сейчас в глубине загрохочет, а воздух наполнится запахом дыма, вырвавшегося из земли. Задолго до рождения Дочери солнце спрятало свою силу глубоко в горах. Когда гора просыпалась, она тряслась, чтобы снова начать двигаться. Это называлось извержением, и Дочь знала об этом только из теневых историй Большой Матери. Тени, отбрасываемые ее пальцами, лизали каменные стены пещеры, изображая языки пламени и горящую плоть извивающегося, истерзанного тела.
Но дрожь пришла не с горы. Она исходила из живота Дочери, за который она схватилась. После одного толчка дрожь прекратилась. Дочь похлопала себя по животу, и ребенок, казалось, перевернулся и снова уснул. Она почувствовала облегчение, хотя и знала, что именно ее вскорости ждет.
Снаружи снова бушевала и выла буря. Снег продолжал скапливаться вокруг дверного клапана: наступала самая беспросветная часть зимы. По крайней мере, он поможет сохранить тепло. Она перевернулась и притянула к себе Дикого Кота. Они постепенно доедали запасы еды. Кот сделался совсем маленьким и худым, и она завернула его в шкуры, чтобы он не замерз, хотя кошкам это не положено. В предыдущие зимы он, как медведь, согревался сам. Кот почувствовал, как она пошевелилась, и придвинулся, уткнувшись в нее носом. Он был мягким, и она тихонько напевала, прижавшись щекой к его животу.
Они были малоподвижны и неторопливы. Дочь зажгла жировую лампу и смотрела на движение теней по краю норы. Чадящая лампа замерцала, и она представила, будто Струк с ними. Она рассказывала ему истории, ее пальцы отбрасывали тени. Он вырастет самым сильным на земле, несмотря даже на свои узловатые коленки. Он будет рычать так громко, что распугает всех больших кошек. Его копье будет пронзать грудь зверям. Он будет бесстрашен, и все Большие Матери будут приглашать его к их очагам. Он будет даже прекраснее, чем Сын, – с более крупными мышцами, блестящими волосами и мудрыми глазами, скрытыми подо лбом.
Она приподнялась на локте и хотела посмотреть на свою ракушку, но вспомнила, что та осталась на шее у Струка. Вместо раковины она приложила к уху ладонь. Толку от этого было мало, но ведь можно воспользоваться воображением. Внутри сложенной ладони она слышала что-то вроде шума моря. В ее волосах был песок, а кожа чесалась от соли. Волна с гулом упала на берег. Вдали прыгали и ныряли большие океанские рыбы. Их хвосты были широкими, как деревья, а спины вздымались над поверхностью воды, как горные гряды. В раковине ее ладони была новая земля.
Время ползло, и однажды Дочь, выглянув, увидела клыки льда, толкающие дверной клапан. Если не считать выпуклости живота, она совсем исхудала. Руки были как у старухи – они потеряли все признаки мышц. Колени подгибались, кожа сморщилась. Она чувствовала, что ее щеки впали, а скулы обтянулись. Бедро болезненно вонзалось в твердую землю. Коленные чашечки торчали как луковицы. Ее тело поедало собственное мясо в качестве топлива. Знак того, что ее дела плохи.
Дочь потянулась за последним куском мяса. Это была тонкая полоска белки, которой им не хватило бы на сутки. Она почувствовала толчок в животе. Увесистый и достаточно сильный, чтобы причинить боль. Она положила руку на место толчка и нащупала маленькую ногу. Нога снова пнула, как будто требуя, чтобы мясо, которое она только что взяла, пошло только в одно место.
Она оторвала полоску белки и положила в рот. Она сосала, пока мясо не стало мягким. Последние соленые соки, оставшиеся в мясе, скользили ей в глотку. На мгновение она оказалась в тепле. Как будто солнце пробилось сквозь облака и осветило ее. «Еще, еще», – умоляло и требовало ее тело.
Девушка откусила еще кусок, тепло взобралось ей на спину и помогло сесть. К ней будто вернулась сила, которой не было уже несколько дней. Она жевала и жевала, и ребенок внутри нее успокаивался. Толчки прекратились, ребенок вел себя тихо. Тепло омывало ее кожу, она знала, что еще несколько кусочков – и ребенок заснет. Она тоже будет спать, впадет в глубокий сон, который восстановит ее кровь. Сон сохранит ей жизнь, оставит в живых, можно надеяться, что достаточно надолго, чтобы она увидела конец сезона бурь.
Что-то толкнуло ее в руку. Дикий Кот почуял запах мяса и опустил голову. Она продолжала жевать. Кот поднял свои раскосые глаза. Его мысли нетрудно было прочесть. Если бы он мог, он отнял бы мясо. Он может скучать о теплом человеческом теле, но еда важнее. Она знала, что он съел бы ее, если бы смог, и не винила его в этом. Просто коты так видят мир. Но Дикий Кот не пытался отобрать у нее белку или вцепиться ей в горло. Он знал, что не справится с ней, особенно когда он так слаб и голоден. И, возможно, ему нравилось ощущать ее тело рядом со своим. Вместе им было уютно. Она тоже опустила голову, чтобы показать Дикому Коту свое уважение. Она оторвала крошечный кусочек белки, чтобы кот немного порадовался еде. Дочь смотрела, как он жует. Сняв с пояса последний кусочек белки, она потянулась вперед, чтобы погладить Дикого Кота. Они смотрели друг другу в глаза, и она наклонилась, чтобы они могли соприкоснуться носами. Дочь поднесла белку ко рту кота, он откусил кусочек и замурлыкал.