Последняя мистификация Пушкина
Шрифт:
Но настроение, вызванное решением этого дня, не покидало поэта. На замечание Толя о недооцененных заслугах екатерининского генерала Михельсона поэт ответил с горячностью, выдававшей глубину его личных переживаний:
Его заслуги были затемнены клеветою; нельзя без негодования видеть, что должен он был претерпеть от зависти или неспособности своих сверстников и начальников. Жалею, что не удалось мне поместить в моей книге несколько строк пера вашего для полного оправдания заслуженного воина.
И далее Пушкин заключает:
Как ни сильно предубеждение невежества, как
Столь явное эмоциональное сближение двух писем – Геккерну и Толю, написанных в одно и то же время, казалось бы, по разной причине, лишний раз подчеркивало, насколько тесно переплелись в представлении Пушкина эти проблемы - отношение с царем и отношение с Дантесом. Две вещи разного масштаба, но одинаковый корень и очевидное бесплодие делали неизбежным их одновременное разрешение.
В поздних воспоминаниях Вяземских содержится много странных подробностей, которые не укладываются в их ранние описания дуэли, составленные в сотрудничестве с Фикельмон и распространяемые в высокопарных письмах князя сразу же после катастрофы. Так бывает, когда память отказывается играть в прежние игры самолюбивого сознания. О чем говорит, например, такое свидетельство:
Пушкин не скрывал от жены, что будет драться. Он спрашивал ее, по ком она будет плакать. «По том, — отвечала Наталья Николаевна, — кто будет убит». Такой ответ бесил его: он требовал от нее страсти, а она не думала скрывать, что ей приятно видеть, как в нее влюблен красивый и живой француз?[555].
Можно предположить - и это будет уместно и даже характеристически верно - что, именно, в этот день - 26 января, написав письма к Геккерну и Толю, еще находясь в возбужденном состоянии, поэт обратился к жене с вопросом, что она будет делать, если ему придется драться на дуэли с Дантесом. Вряд ли разговор супругов ограничился одной фразой. Вяземская не присутствовала при нем и вспоминала слова самой Натальи Николаевны, которая каялась, что недостаточно бережно относилась к мужу. Княгиня, естественно, не упустила случая вывести мораль и уязвить вдову поэта. Но тогда, за сутки до дуэли, речь шла совсем о другом. Супруги, вероятно, обсуждали прошедший вечер у Вяземских. Наталья Николаевна оправдывала свое спокойное поведение тем, что обращалась с Дантесом как с родственником. И тогда Пушкин задал свой полушутливый, но очень важный вопрос, и получил откровенный ответ - буду плакать о том, кто погибнет. А что она могла сказать? Благословить поэта на убийство мужа сестры? Или пригрозить тем, что наложит на себя руки? Разве это можно назвать выбором?!
Ближе к полудню Пушкин вышел из дома и направился в гостиницу Демута к Тургеневу, с тем, чтобы ознакомиться с документами, которые накануне тот получил от Сербиновича. Это была первая партия исторических материалов, добытых Тургеневым в парижских архивах и переписанных опытным писарем. Спустя двое суток обескураженный друг поэта писал А. И.Нефедьевой:
третьего дня провел с ним часть утра; видел его веселого, полного жизни, без малейших признаков задумчивости: мы долго разговаривали о многом
В дневнике же, никак не предвидя, что произойдет назавтра, Тургенев записал бегло, уточнив лишь временной интервал их беседы:
26 генваря. Я сидел до 4-го часа, перечитывая мои письма; успел только прочесть Пушкину выписку из парижских бумаг[557].
Пушкин зачем-то торопился домой и не стал долго находиться у друга, пообещав ему скоро вернуться. Но обстоятельства, вероятно, складывались иначе и, зная, что Тургенев ждет его, Пушкин торопливо набросал записку в две строки и отослал с кем-то из слуг:
Не могу отлучиться. Жду Вас до 5 часов[558].
Заметим, что произошло это без всякого участия почты. Исследователи зачастую без оглядки определяют ход событий, увязывая его с получением писем и деятельностью почты, которая имела строгое дневное расписание, а, следовательно, устанавливала определенные временные ориентиры. Так, по рассуждению Скрынникова, Геккерн не мог получить письмо Пушкина в обед 26 января, поскольку письмо, отосланное накануне вечером, доставлялось адресату от 10 до 11 часов утра следующего дня. Абрамович и вовсе без дополнительных комментариев пишет:
Около 10 часов утра посланнику было доставлено по городской почте письмо Пушкина[559].
Вовсе не обязательно! Так можно рассуждать лишь при наличии почтового штемпеля, но, как известно, конверта к письму посланника не сохранилось. Нет никакой гарантии, что его не отнес накануне днем слуга или нанятый на улице человек. Почта в то время только входила в обычай, и привычка отправлять письмо с посыльным была еще достаточно сильна, чтобы вовсе упускать ее из виду.
Существуют разные сведения о том, когда, именно, Геккерны получили оскорбительное письмо поэта. С одной стороны, Пушкин вечером 25-го января уверенно заявил Вяземской, что письмо уже ждет Дантеса дома, с другой - посланник спустя несколько дней детально расписал Верстолку, что
прошлый вторник (сегодня у нас суббота), в ту минуту, когда мы собрались на обед к графу Строганову... я получаю письмо от господина Пушкина[560].
То есть вечером 26 января. Очевидное несовпадение на целые сутки! Думается, Геккерн лукавил: ведь если верить ему, все последующие события - получение письма, его обсуждение у Строганова, обращение к Аршиаку, составление ответного вызова, визит Аршиака к Пушкин – должны были произойти между 5-тью и примерно 10-тью часами вечера во вторник. Слишком мало времени для принятия судьбоносных решений.
Посланник намеренно сдвинул дату получения письма по тем же соображениям, что и Вяземские. Внезапность происшествия позволяла скрыть их собственные хорошо продуманные действия. «Мы в семье наслаждались полным счастьем; мы жили, обласканные любовью и уважением всего общества»[561] - и вдруг. Не успели оглянуться - все уже произошло. Более того, для создания большего эффекта «внезапности» Геккерн в письме к своему начальнику откровенно передергивает факты: «мы старательно избегали посещать дом господина Пушкина». И тут же добавляет: «С той или с другой стороны отношения ограничивались лишь поклонами», а, значит, не было никакого повода для беспокойства.