Последняя мистификация Пушкина

Лисунов Андрей Петрович

Гек­керн лу­ка­вил, но де­лал это тон­ко и уме­ло. Как и пред­по­ла­гал Пуш­кин, ве­се­лый Дан­тес, вер­нув­шись до­мой от Вя­зем­ских, встре­тил рас­те­рян­но­го от­ца, дер­жа­ще­го в ру­ках ос­кор­би­тель­ное пись­мо по­эта. На­вер­ня­ка бы­ло бур­ное объ­яс­не­ние, но Гек­кер­ны вновь на­шли лов­кий вы­ход из соз­дав­ше­го­ся по­ло­же­ния.

Даль­ней­шие их дей­ст­вия вкрат­це опи­сал Дан­зас, се­кун­дант Пуш­ки­на. Он рас­ска­зы­вал Ам­мо­со­ву,

что по­лу­чив это пись­мо Ге­ке­рен бро­сил­ся за со­ве­том к гра­фу Стро­га­но­ву и что граф, про­чи­тав пись­мо, дал со­вет Ге­ке­ре­ну, что­бы его сын, ба­рон Дан­тес, вы­звал Пуш­ки­на на ду­эль,

так как по­сле по­доб­ной оби­ды, по мне­нию гра­фа, ду­эль бы­ла един­ст­вен­ным ис­хо­дом. В от­вет Пуш­ки­ну ба­рон Ге­ке­рен на­пи­сал пись­мо, в ко­то­ром объ­я­вил, что сын его при­шлет ему сво­его се­кун­дан­та[562].

И это бы­ло поч­ти прав­дой, за ис­клю­че­ни­ем то­го, что Гек­керн не «бро­сил­ся» к Стро­га­но­ву, а, вос­поль­зо­вав­шись при­гла­ше­ни­ем на обед, от­пра­вил­ся к не­му с уже про­ду­ман­ным ре­ше­ни­ем.

Ду­эль по­слан­ни­ка по-преж­не­му его не уст­раи­ва­ла, но кое-ка­кие под­виж­ки в этом на­прав­ле­нии про­изош­ли. Счи­та­ет­ся, что по­слан­ник ис­кал у Стро­га­но­ва, зна­то­ка дво­рян­ской эти­ки, со­вет и чуть ли не утешение. На са­мом де­ле, Гек­керн от­пра­вил­ся за по­мо­щью не про­сто к влия­тель­но­му при­двор­но­му, а к стар­ше­му род­ст­вен­ни­ку, обя­зан­но­му ре­шать об­щие се­мей­ные про­бле­мы и за­бо­тить­ся о чес­ти се­мьи.

Встре­ча со­стоя­лась, ско­рее все­го, в пер­вой по­ло­ви­не дня, 26 ян­ва­ря, и но­си­ла до­воль­но про­дол­жи­тель­ный ха­рак­тер - ведь кро­ме во­про­са, на­до ли стре­лять­ся, су­ще­ст­во­вал еще один и не­ма­ло­важ­ный - кто бу­дет стре­лять­ся. Он так вол­но­вал Гек­кер­на, что по­слан­ник про­дол­жал об­су­ж­дать его и по­сле тра­ге­дии. «Кто же дол­жен был быть про­тив­ни­ком г. Пуш­ки­на? – спрашивал он Нес­сель­ро­де 1 мар­та 1837 г. и отвечал:

Ес­ли я сам, то, как по­бе­ди­тель, я обес­че­щи­вал бы сво­его сы­на; зло­сло­вие рас­про­стра­ни­ло бы по­всю­ду, что я сам вы­звал­ся, что уже раз я ула­жи­вал де­ло, в ко­то­ром сын мой об­на­ру­жил не­дос­та­ток му­же­ст­ва; ес­ли же я был бы жерт­вою, то мой сын не за­мед­лил бы отом­стить мою смерть, и его же­на ос­та­лась бы без опо­ры. Я это по­нял, а он про­сил у ме­ня, как до­ка­за­тель­ст­ва мо­ей люб­ви, по­зво­ле­ния за­сту­пить мое ме­сто[563].

Тем же во­про­сом он за­да­вал­ся и в пись­ме к Вер­стол­ку:

Что же мне ос­та­ва­лось де­лать? Вы­звать его са­мо­му? Но, во-пер­вых, об­ще­ст­вен­ное зва­ние, ко­то­рым ко­ро­лю бы­ло угод­но ме­ня об­лечь, пре­пят­ст­во­ва­ло это­му; кро­ме то­го, тем де­ло не кон­чи­лось бы. Ес­ли бы я ос­тал­ся по­бе­ди­те­лем, то обес­чес­тил бы сво­его сы­на; не­доб­ро­же­ла­те­ли всю­ду бы го­во­ри­ли, что я сам вы­звал­ся, так как уже раз ула­жи­вал по­доб­ное де­ло, в ко­то­ром мой сын об­на­ру­жил не­дос­та­ток храб­ро­сти; а ес­ли бы я пал жерт­вой, то его же­на ос­та­лась бы без под­держ­ки, так как мой сын не­ми­нуе­мо вы­сту­пил бы мсти­те­лем[564].

Кста­ти, сам Пуш­кин не воз­ра­жал про­тив та­ко­го под­хо­да. Дан­зас вспо­ми­нал, что, ко­гда он за­ме­тил по­эту

что, по его мне­нию, он бы дол­жен был стре­лять­ся с ба­ро­ном Ге­ке­ре­ном, от­цом, а не с сы­ном, так как ос­кор­би­тель­ное пись­мо он на­пи­сал Ге­ке­ре­ну, а не Дан­те­су. На это Пуш­кин от­ве­чал, что Ге­ке­рен, по офи­ци­аль­но­му сво­ему по­ло­же­нию, драть­ся не мо­жет[565].

Без­ус­лов­но, все эти рас­су­ж­де­ния бы­ли от­го­ло­ском раз­го­во­ра со Стро­га­но­вым. Но в пись­ме к Вер­стол­ку Гек­керн, что­бы не вы­зы­вать лиш­них во­про­сов, при­дал сво­ему ви­зи­ту как бы слу­чай­ный ха­рак­тер - ехал

на обед и за­хва­тил пись­мо для со­ве­та.

Стро­га­но­в оказался в сложном положении. Он уже раз пы­тал­ся при­ми­рить Пуш­ки­на с Гек­кер­на­ми, но из это­го ни­че­го не вы­шло. При­гла­сить к се­бе по­эта и про­чи­тать ему мо­раль бы­ло не­дос­та­точ­но. Ос­корб­ле­ние, ко­то­рое Пуш­кин на­нес Геккер­нам тре­бо­ва­ло серь­ез­ных из­ви­не­ний, на ко­то­рые по­эт ни­ко­гда не по­шел бы. Ос­та­ва­лось од­но - ду­эль. По­слан­ник хо­ро­шо раз­би­ра­лся в пра­ви­лах дво­рян­ской эти­ки и знал, что пред­ло­жит ему Стро­га­нов. В сво­их по­сле­ду­эль­ных пись­мах Гек­керн по­сто­ян­но ссы­лал­ся на имя род­ст­вен­ни­ка-вель­мо­жи. 11 фев­ра­ля он пи­сал ба­ро­ну Вер­стол­ку:

я не хо­тел опе­реть­ся толь­ко на мое лич­ное мне­ние и по­со­ве­то­вал­ся с гра­фом Стро­га­но­вым, мо­им дру­гом. Так как он со­гла­сил­ся со мною, то я по­ка­зал пись­мо сы­ну, и вы­зов гос­по­ди­ну Пуш­ки­ну был по­слан.

И до­ба­вил:

В са­мый день ка­та­ст­ро­фы граф и гра­фи­ня Нес­сель­ро­де, так же, как и граф и гра­фи­ня Стро­га­но­вы, ос­та­ви­ли мой дом толь­ко в час по­по­лу­но­чи[566].

Соз­да­ва­лось впе­чат­ле­ние, что не Гек­кер­ны, а Стро­га­нов при­нял окон­ча­тель­ное ре­ше­ние све­сти род­ст­вен­ни­ков на ду­эли. И су­дить на­до бы­ло од­но­го из са­мых влия­тель­ных лиц го­су­дар­ст­ва! Яс­но, что при та­ком по­ряд­ке ве­щей, по­слан­ник мог чув­ст­во­вать се­бя впол­не за­щи­щен­ным.

Тем вре­ме­нем, ото­бе­дав на ско­рую ру­ку, в шес­том ча­су дня, Пуш­кин вы­шел из до­ма. Воз­мож­но, у не­го бы­ла пред­ва­ри­тель­ная до­го­во­рен­ность о по­втор­ной встре­че с Врев­ской, или по­эт про­сто ис­кал воз­мож­ность от­влечь­ся и ре­шил еще раз на­вес­тить три­гор­скую зна­ко­мую. Во вся­ком слу­чае, как сле­ду­ет из пись­ма ба­ро­на М.Н.Сер­до­би­на (свод­но­го бра­та Б.А.Врев­ско­го), они ви­де­лись в этот день:

во вре­мя ко­рот­ко­го пре­бы­ва­ния мо­ей не­вест­ки здесь ...Алек­сандр Сер­гее­вич час­то бы­вал у нас и да­же обе­дал и про­вел поч­ти весь день у нас на­ка­ну­не этой не­сча­ст­ной дуэли...[567].

Пред­по­ло­жим, что па­мять ба­ро­на под­ве­ла, и он со­еди­нил в уме со­бы­тия двух по­след­них дней, но су­ще­ст­ву­ет еще од­но сви­де­тель­ст­во, ко­то­рое кос­вен­но под­твер­жда­ет, что та­кая встре­ча, хо­тя не столь про­дол­жи­тель­ная, мог­ла со­сто­ять­ся и 26 ян­ва­ря. Ба­рон Б.А.Врев­ский пи­сал Н.И.Пав­ли­ще­ву: «Ев­прак­сия Ни­ко­ла­ев­на бы­ла с по­кой­ным Алек­сан­дром Сер­гее­ви­чем все по­след­ние дни его жиз­ни»[568], то есть по­след­ний день не ис­клю­чал­ся.

Ве­че­ром, воз­вра­ща­ясь с Ва­силь­ев­ско­го ост­ро­ва, Пуш­кин за­шел в книж­ную лав­ку Ли­сен­ко­ва на Са­до­вой ули­це, где дол­го и ожив­лен­но бе­се­до­вал с ли­те­ра­то­ром Б.М. Фе­до­ро­вым. По­сле ка­та­ст­ро­фы Ли­сен­ков пи­сал Еф­ре­мо­ву, что

они (т.е. Пуш­кин и Фе­до­ров –А.Л.) два или три ча­са не мог­ли рас­стать­ся и про­бы­ли в мо­ем ма­га­зи­не чуть ли не до по­лу­но­чи ...пред­ло­жен­ный им мною чай не по­же­ла­ли при­нять и с жа­ром друг с дру­гом ве­ли не­пре­рыв­ный ин­те­рес­ный раз­го­вор обо всем ли­те­ра­тур­ном ми­ре[569].

В со­об­ще­ни­ях по­доб­но­го ро­да вре­мя иг­ра­ет осо­бую ме­та­фо­ри­че­скую роль, ука­зы­ваю­щую на важ­ность со­бы­тия. «Два или три ча­са», «чуть ли не до по­лу­но­чи» - это образное оп­ре­де­ле­ние, а не точ­ное ука­за­ние на вре­мя. Ско­рее всего, Пуш­кин про­вел в лав­ке не бо­лее двух ча­сов и ушел око­ло де­ся­ти ча­сов вече­ра.