Последняя песнь Акелы-3
Шрифт:
Если разглядывать пламя газовой горелки сквозь мутно-желтую взвесь виски в стакане, оно, обычно тонкое и ярко-голубое, становится бурым и расплывчатым. Как мои мысли, утопленные в том же виски.
Вцепившись в стопку, словно утопающий в спасательный круг, я сидел и размышлял: а чем бытие Льва Троцкого станет отличаться от почти безгрешного (и почти бесполезного) существования Алика Строкина, если из него намертво вычеркнуть Дато, Кольку, Всеслава Романовича, Барта… Чем?.. По сути — ничем. Может, обживусь в этом мире, может, и нет. И последнее абсолютно не исключено: порвутся ниточки, удерживающие меня здесь, — и все. До свидания свободный Трансвааль, здравствуйте, дорогая Алевтина Степановна… И даже если не дойдет до крайности и я останусь в этом мире, но один, что буду делать? Жить-поживать да добра наживать? Так добро оно всякое бывает, как говорится, смотря, по какую сторону приклада находишься. Согласно закону природы, прежде чем что-то получить, надо что-то отдать. А что я могу дать, кроме песен? Хотя, говорят, мои песни тоже добро несут. Или приносят? Чет я запутался, как правильно-то? Без бутылки не разобрать. Поэтому я, словно нормальный ковбой из техасского салуна, заглотил вискарь, а вместо положенной всякому нормальному русскому закуски, пододвинул поближе блокнот. Вдохновение — оно такое, накатит (или снизойдет?) и уже ничего, кроме карандаша и листка бумаги, не надо. Вот как сейчас.
Грядущее однажды станет прошлым, Осыплется на землю снежной крошкой. Однажды тихо ляжет на скрижали, Всё, что не сберегли, не удержали… И всё, что сохраняли и копили, Осядет в сундуках белёсой пылью, И с каждым годом будут легковесней, Деяния, и радости, и песни…Угу, деяния, они самые. Даже странно вспоминать, что когда-то я мог только мечтать о приключениях, или, в крайнем случае, забуриться в квест. Компьютерный. А сейчас они, приключения которые, гоняются за мной, словно перезрелые невесты за завидным женихом. Та-а-ак, с этим срочно нужно что-то делать. О чем бы не думал, все мысли на женщинах клином сходятся. Доступных. Диагноз почти по Филатову… Чтоб не терзать душу напрасными мечтаниями, лучше выпить. А еще лучше — выпить дважды, после этого сразу станет хорошо. И впрямь — стало, и как всегда — вдруг. И мысленная карусель закрутилась в другую сторону.
Ну останусь, ну один, па-а-адумаешь! Это в двадцать первом веке ни Алика Строкина, ни его вирши всерьёз никто не воспринимал. Даже мальчишки-школяры. А тут вам не там, тут другое дело! Песни Левы Троцкого почти все буры знают, это вам не то, что Федька Шаляпкин, тьфу ты, попса голимая — достояние республики! Такая популярность — общенациональная — самым зазвездившимся звёздам двадцать первого века даже и не снилась! Чествуя себя, единственного и неповторимого, я отсалютовал стопкой сумраку в углу комнаты, бравурно фыркнул, что наглы обречены на поражение, даже вискарь, блин, перегнать до кристальной прозрачности не могут, а туда же — сэ-э-эрры… И выпил.
А выпив — задумался: а может, моя сверхпопулярность неспроста, и именно здесь я на своем месте? Пусть эта мысль только самоутешение. Или Бред. Именно так с большой буквы «Б» — стандартный бред попаданца. Им, если книжкам верить, свойственно мессианство. А в моем случае все не по-книжному: попаданец есть, а мессианства — нет. Ни формул пороха не знаю, ни чертежей оружия не изучал, даже Хрущева пристрелить не могу, он, сволочь, еще не родился. Ну и фиг с ним, что не знаю. Мои стихи и песни вполне могли послужить там, в двадцать первом, отправной точкой. А здесь, в девятнадцатом, стать точкой опоры. Жадно, словно голодный удав вкусного кролика, заглотив очередную стопку, я вновь пренебрег закуской и схватился за карандаш. Финал стиха просился, рвался наружу.
Но бродят, бродят меж мирами души, Что помнят не о прошлом — о грядущем, Героев славных слабые потомки, Идущие по лезвию, по кромке. А может быть, бойцы второго шанса, Судьба которых — вечно возвращаться, Судьба которых — не избегнуть боя, Судьба которых — созидать былое….А ведь совсем недавно, каких-то сто с хвостиком лет вперед, я считал себя созданием тихим, мирным и беззащитным, а теперь, поди ж ты: «судьба которых — не избегнуть боя…» Героическая фраза, под стать киношному герою. Вот только я не герой, ни в киношном, ни в каком ином понимании. Я не полезу на рожон, вот только и за спинами прятаться не буду. Хотя бы потому, что так — нельзя. Просто нельзя — и всё. Категорический императив. Даже если это спины чужих мне людей, а не спины друзей. Хватит, отбоялся. Хотя, нет, вру, бояться все равно буду. Стиснув зубы и про себя. А прятаться — нет. Просто я раз и навсегда перестал путать героизм — как говорил Всеслав Романович — досадное исправление чужих ошибок, обычный поиск острых ощущений (от скуки или недостатка ума), и обыкновеннейшее чувство долга. Как перед друзьями, так и перед самим собой.
И вновь я вспоминаю о друзьях… Похоже я зря раздухарился, доказывая себе, что и одному мне будет вполне комфортно. Не доказал. А может, я не из-за песен здесь оказался? Ведь если по сути разобраться, мы все, вся наша команда, до встречи были одиночками. И я, окруженный толпою чужых и чуждых мне людей, и Дато — непохожий на других разбойник со странным для абрека Кодексом Чести, и Коля — ищущий правды и справедливости разбитной биндюжник, прячущий тоску за нестираемой улыбкой. И Всеслав Романович, сбежавший (а по-другому и не скажешь) в море от берега? И Кочетков — Акела (вот точно не к ночи он будь помянут) — одинокий волк, среди одиноких волков. Только Барт не вписывается в общее правило, так ведь должно же быть исключение из правил? Хотя, нет, после набега англичан на его ферму, наш бур тоже одинок. И возможно, наша компания, а не месть, и есть тот якорь, который держит его на свете. А если задуматься, может быть, я — одна из капель цемента, скрепивших столько одиночек в одну семью. Кочетков, правда, не к месту, ну да в семье не без урода…
От мыслей, а может, от выпитого, стало жарко и я, открыв окно, уселся на подоконник, благо компания была всё та же — ранние звезды да бутылка. Тяпнув очередную порцию, мне вдруг подумалось: а высота-то, примерно сопоставима со школьной крышей — всё те же два этажа. Только тогда, осенним вечером двадцать первого века, казалось, что если я смогу, сдюжу, то любой подвиг мне под силу. Великая храбрость! Сейчас от мысли посидеть на подоконнике ногами во двор даже сердце быстрее не забилось. Видать, и вправду никак нельзя ставить знак равенства между Львом Троцким и Аликом Строкиным. Додумывать мысль я продолжал уже сидя на подоконнике. Ногами во двор. И состояние подходящее, почти как тогда, осенью. А чего? Вискаря во мне граммов двести пятьдесят наберется, а, неочищенный и неразбавленный, он всяко-разно будет эквивалентен тремстам пятидесяти поганенькой водки. Это если брать по количеству алкоголя в крови и ударному воздействию на мозг. Да и не только высота и степень опьянения, всё тот незабываемый вечер напоминает: во-он, даже звезда — и та подмигнула. Только что «татушки» не поют, точнее — не воют. И в этот момент где-то на улице затянули песню. Не рассейские поп-дивы, но тоже препоганенько. Какой-то в драбадан нетрезвый субъект, судя по обрывкам фраз, горланил что-то из репертуара местного «радио-шансон»… Тьфу ты, блатняка… да ёшкин же кот! Песня, блин, слово на языке крутится… не попсовая, не блатная… Во! кабацкая! Выли, ясное дело, по-английски. И говорят тут не по-нашему, и звезды тут чужие… Против воли снова прислушался к уличной песенке и память, выстраивая параллель, дала сбой.
Водка, крыша, визг «татушек»…
Виски, подоконник, пьяный вокал…
Меня переклинило. Вот сейчас не удержу равновесие и… Если только башку расшибу — так мне и надо, идиоту! А вдруг брякнусь со всего маху в школьный двор? Хорош я буду — благоухающий вискарем и в пиджачке по моде прапрадедушек! И это совершенно не смешно и в списке неприятностей — самая распоследняя.
Грудь сдавило, перед глаза поплыли круг и по ушам, громче и страшнее артиллерийской канонады ударило монотонно-безжизненное:
— Строкин, к завучу!
И нужно тащиться по бесконечным школьным коридорам, прикладывая неимоверные усилия, чтоб передвинуть ватные от ужаса ноги. И еще эта тетрадь, точнее — мой блокнот со стихами. Под парту его спрятать, что ли… Вот только поздно — Алевтина заметила. Алевтина все замечает. Ее наблюдательности цены нет. А вот сочувствия в ней ни на грош. Сейчас сунет руку под парту, вытащит блокнот и станет при всем классе читать мои вирши. И восьмой «А» будет счастлив, и мальчишки будут поворачиваться ко мне с торжествующим видом и довольно ржать, а девчонки опускать глазки и хихикать… и неизвестно, что хуже — откровенные насмешки пацанов или эти вот деликатные ужимочки.
Боги! За что караете?!
— Позвольте полюбопытствовать, Лев, — подчеркнуто вежливо вопрошает завуч, — вы отсутствовали целых полгода… и где же вы были?..
Какой я ей лев? Я себя сейчас кошаком нашкодившим чувствую…
— Ваши часы пришлось отдать Марии Ивановне, а у нее и так полуторная нагрузка! — кричит Алевтина.
Да лев я, лев, только ногами не бейте!..
— Вы можете представить какой-либо документ в оправдание? Я вас очень внимательно слушаю…
…А документов у меня все равно никаких, только лапы и хвост…