Последняя поэма
Шрифт:
Вероника хотела еще продолжать, но в это время Альфонсо взвыл оглушительно и тучей взвился на многие метры вверх. Произошло это столь стремительно, что даже невозможно было уследить за ее движеньем — вот, только что высился он черной, уродливой фигурой перед ними, а вот уже оказался мрачным пятном высоко над головою — при этом он почти сливался с той мрачной завесой, которая с ужасающим стоном ползла вместо небес. Аргония вскочила на ноги, при этом, конечно, не рассчитала своих сил — в глазах ее потемнело, и она непременно бы упала, если бы тут же не подхватил ее Маэглин — он и сам едва на ногах держался, но, все-таки, выстоял. На его потемневшем от копоти лике появилась улыбка — это была улыбка помешенного — обретшего счастье помешенного — это и не была быть какая-либо иная улыбка. Он пытался что-то сказать, но от восторга у него путались мысли — от слабости же темнело в глазах, и он все силы выкладывал на то, чтобы удержаться — коленки предательски подгибались.
Тут только Аргония поняла, что Альфонсо все это время, возможно, и вовсе ее не слышал, что он околдован, что он во мраке, и что ей придется еще бороться, чтобы вызволить его. И она зашептала, постепенно переходя в крик:
— Прости меня! Я думала, что ты каждое слово мое слышишь, что ты уж пришел ко мне — навсегда пришел… Нет — конечно
Аргония была права, но лишь отчасти. Все устремления Альфонсо по прежнему были захвачены Нэдией, но он слышал те строки Последней Поэмы, которые проговорила ему Аргония — он, правда, не замечал эту деву, и воспринимал эти строки так, будто сошли они откуда-то свыше, из небес. Эти строки породили в нем новый вихрь, и он завопил имя Нэдии — так, правда, завопил, что человеческое ухо воспринимало его как вой разъяренной стихии. И вот уже был высоко над этим каменным плато, уже и позабыл про Маэглина, забыл, зачем отнес его — забыл даже про золотистое сияние волос — он был ослеплен яростью. Вот вновь затрепетал он, задрожал, разорвался на черные, острые стяги — и вновь оглушительный его вопль потряс поднебесье — и вновь он звал, и вновь он жаждал, и от того, что оставался в одиночестве, что никто ему не помогал (но он бы отверг всякую помощь) — он стремительно приходил во все большее неистовство, и вот уж стал настолько пронзительно черным, что и на фоне туч выделялся — резал своей мрачностью глаз, непроницаемые тени отбрасывал. Вот он устремился на замок — страстно жаждя разорвать его в клочья, и добраться до того, кто все это создал — и его разодрать в клочья. При этом он даже и не замечал размеров замка — против его ярости, эта вздымающаяся над всем Мордором громада представлялась ничтожной…
Ну, а Аргония так и стояла с поднятой головой, и все боролась с той слабостью, которая по прежнему наполняла ее глаза тьмою. Она так и не осознавала, что поддерживает ее Маэглин — она пристально вглядывалась в удаляющееся черное пятно — Альфонсо. Иногда голова ее клонилась, но она каждый раз вскидывала ее, и вот, в величайшем волнении вскрикнула — это произошло тогда, когда превратившийся уже в маленькую мошку Альфонсо, уже, кажется, вплотную подлетевший к замку, был окружен ослепительными бликами, которые сродни были сиянию молний, и даже с такого расстояния видно было, как сжимаются вокруг него, как жгут непереносимой для человеческого тела температурой. Это тревожное видение продолжалось полторы или две минуты, и все это время Аргония простояла напряженная до предела, вытянутая как струнка по направлению к этому месту. Откуда-то из глубин ее груди поднимался тяжелый, болезненный стон, и, казалось, что в любое мгновенье она может умереть.
Потом, когда это сияние померкло, она стала падать, но вновь, пусть и нечеловеческим усилием, ее смог удержать Маэглин.
А потом, не говоря друг другу ни слова, каждый любя того, кого не было поблизости, пошли к замку.
Ни дней ни ночей больше не существовало. Лишь только раз восходящее солнце смогло пробить свои робкие лучи через тучевые слои — в эти мгновенья весь окружающий, занесенный снегом мир словно окунулся в молодую, кипящую кровь. Но тут же вновь нашла толстенная тучевая стена, вновь взвыл ветер, вновь в темно-сером мареве понеслись полчища снежинок, вновь исчезло куда-то время и остался лишь один беспрерывный, напоминающий кошмарный сон миг. В этом миге вцепившиеся друг в друга, качающиеся из стороны в сторону Фалко и Хэм делали шаг — кто-то бы сказал, что они делали все новые и новые шаги — конечно — это так, но им то казалось, что все вновь и вновь повторяется, и что они стоят на одном месте. Ведь ничего не менялось — все снег да снег, и сколько они ни шли — все ничего не было видно. С трудом припоминалось, как их окружили волки-оборотни, как скрежетали клыками, как, наконец, один из них бросился на Фалко — Хэм хотел заслонить его своей тощей грудью, что, конечно же было бессмысленно, но тут где-то совсем рядом взвыл, разорвался оглушительный вопль — такой вопль не мог прозвучать в обычной жизни, но только в кошмарном сне он мог прийти. Тем не менее, они сразу же узнали его — это был ворон. Потом, и навсегда так и осталось загадкой, каким образом он оказался на этом месте; ради чего он вступился за хоббитов?.. Остается только строить предположения — быть может, его измученное сознание металось в противоречиях, быть может, какая-то его часть еще хотела, чтобы хоббит пришел, избавил его от нынешнего, темного состояния?.. Не станем гадать, только констатируем факт — хоббиты были избавлен от волков — они, метнувшиеся на них разом со всех сторон, попросту обратились в оглушительно воющие скопления снежинок, да и унеслись вместе с ветром.
Шаг за шагом, шаг за шагом…
— Быть может, уже ночь глубокая?.. — простонал Хэм — ноги его подогнулись и он бы рухнул в сугроб, если бы Фалко не подхватил его, сильным рывком не поволок за собою. — …Пожалуйста — нам нужен привал. Я же чувствую, что уже ночь на исходе. Весь день предыдущий, всю эту ночь — все идем, идем, а зачем?.. Фалко, ну неужели ты не чувствуешь, что не поможешь им?! Фалко — ты все говоришь про долг, но не долг — нет, нет — самоубийство!..
Фалко все время шел с плотно стиснутыми зубами, губы его были мертвенно-бледными, да и весь его лик был мертвенно-бледным, покрытым инеем — удивительным казалось, что он еще жив, что он еще делает какие-то движения вперед. Ежели вначале его больше поддерживал Хэм, то теперь, напротив, он вел Хэма, который терял с силы с каждым шагом удаляющим его от Холмищ — а он это очень хорошо чувствовал! Несколько раз уже Фалко предлагал ему повернуть, да добираться до родной норы. Хэм отвечал, что не сможет добраться, и не потому что у него сил не хватит (на это-то у него и в предсмертном состоянии хватило бы сил!) — но потому что не выдержит отчаяние — ведь его друга, его брата Фалко не будет поблизости, и он будет знать, что Фалко обречен на гибель. И вот, стеная от отчаянья, он все продолжал идти вслед за ним, все уговаривал его — и так редко — так редко, как казалось ему! — получал хоть какие-то ответы. Вот и теперь получил только:
— Мы должны идти, потому что нас ждут…
— Да как же ждут, когда уж, верно, и позабыли про нас! — горестно простонал Хэм. — Неужели ты не понимаешь, что у них сейчас какие-то свои страсти — они все ими поглощены, они во мраке там клубятся, молниями плещут, мы подойдем — они нас испепелят и даже не заметят, и даже не поймут, что такое совершили.
— Да, скорее всего так и будет, но я должен быть там. Можешь называть меня глупцом — как тебе угодно. Но я должен быть там…
И вот тогда Хэм окончательно смирился, что Холмищ ему уже никогда не увидеть, что погибнет он бесславно, и никогда не будет погребен, потому что и погребать будет нечего — он ясно понял, что всякие уговоры бессмысленны, и тут же утешил себя тем, что умрет, по крайней мере, рядом с Фалко. Дальше шли они молча довольно долгое время — до тех пор делали этот бесконечный шаг вперед, пока Хэм вновь не почувствовал, что ноги его подкашиваются, что он промерзший, весь ссохшийся от голода не может сделать больше ни шага, что он попросту умирает. И только он собирался обратится с мольбой к Фалко, как раздался его неожиданно просветленный, счастливый даже голос:
— Ты посмотри только красота какая… И здесь… и здесь… Кто-то нам весть подает — быть может, Они. Красота то какая!..
Он вытянул вперед свою дрожащую, тощую руку. Сначала Хэму подумалось, что друг его бредит, так как ничего, кроме того, что было и за целую вечность до этого, все равно не смог разглядеть — все те же скопища снежинок все летели и летели навстречу, все так же завывала вьюга, все безысходно мрачное, леденящее. Но вот — словно соцветье нежнейших, переливчатых лучей пролетело среди снежинок, сначала едва уловимое, но с каждым мгновеньем разгоралось оно все краше и краше. Вот заняло уже все пространство от снежной земли и до тучевой завесы — и даже, казалось, что и эта завеса приподнялась вверх — прекрасное, состоящее из весенних цветов полотно — оно наполнялось из глубин своих самыми разными весенними цветами — в ней виделись образы цветущих полей, звонкотекущих среди них рек, виделись и парящие в небе птицы, и облака величественные. Какая живая, какая близкая сердцу картина — казалось, она вытягивала к ним свои объятия, казалось, стоит только сделать несколько шагов, только протянуть руки, и вот уж ветви тех деревьев вытянутся, подхватят их, почувствуют они теплую, душистую траву под спинами, лица их обласкают солнечные потоки, и прекрасный, словно живой хлеб насытит их. Там, среди тех полей, виделись знакомые фигуры — чистые, просветленные, они кружились в танце, они пели, они творили. Вот повернулись к ним, вот со счастливым смехом, протягивая к Хэму и Фалко объятия, устремились навстречу. Казалось, еще несколько мгновений, и все счастливо разрешится. Однако, в полотне стали появляться помехи — словно гниль растекалась из глубин его, лопалась, вырывалась стремительно вихрящимися потоками вопящих снежинок, вот солнце, словно отравленное ядом, налилось из глубины чернотою, да и обратилось в непроницаемо мрачное воронье око — от него словно трещины разошлись по всему полотну, и последнее, что было еще видно — это фигуры — они были очень высокими, и стояли, казалось, всего лишь в нескольких шагах от хоббитов. Это были мрачные, мраком окруженные, скрученные фигуры призраков — их лики проступали из мрака блеклыми тенями, и невозможно было разглядеть их лиц — но, все-таки, веяло от них жутью. И перед ними хоббиты впервые за долгое время остановились. Они пристально вглядывались в эти мрачные тени, а затем Фалко прошептал:
— Вы слышите нас? Да ведь, вы ведь помните свое детство? Вы помните, что случилось, когда мы стали свободны, когда мы были в том, счастливом мире?.. Помните ли Веронику?.. Вы все ее любили… Да и сейчас любите — она, ведь, была вашей звездою…
Тогда Фалко, впервые за долгое время, медленно опустился на колени — он сразу же по самый пояс погрузился в снег, но голову он держал высоко поднятой, и смотрел на юго-восток — навстречу полчищам снежинок, туда, где за ними был сокрыт Мордор. Вот девять теней растаяли, но и Фалко и Хэм знали, что они там, за этими снежными верстами, там в стране мрака. И тогда Фалко протянул туда руки, и прошептал:
— Пусть небо очистится от туч. Я молю, я жажду этого, я люблю. Пусть увидят они красоту звездного неба. Пусть вспомнят. Пусть наберутся сил для борьбы. Пусть услышат эти строки:
— И шептал там Мелькор в умиленье,На коленях пред девой горя:"Ты взгляни на небес серебристо свеченье,Ты взгляни в бесконечны моря.Там, средь звезд, умирают планеты,Сами звезды взрываются в прах,Средь галактик — ни крапинки света,Души парят в нескончаемых снах.И когда, за первым рассветом,В мире новом рождается жизнь,Предрешено, что и смерть там за царственным летом,Засияет на храмах богинь.Разольется со взрывом, и прахом,Станет то чем жили они.Все, что было и смехом и страхом,Все поглотят светила огни.И крупинки вновь в пыль разлетятся,Будут странствовать в вечной ночи,И в миры, вновь и вновь собираться,Новые вспыхнут тогда святочи…Где же средь этих просторов безбрежных,Наша, милая дева, любовь?Средь времен, средь времен безнадежных,Суждено ли нам встретится вновь?..Я уйду в те неведомы дали,Где ни звезд, ни времен, ни любви.Ни тоски — ничего, и оковы уж сжали…Ты меня в час волшебный зови.В час, когда с мягкого неба,Светят отблески дальних миров,Пока искры-лучи восходящего Феба,Не закрыли бескрайний тот кров.И шепни, глядя в эти просторы,Что мгновение мы были с тобой,И про наши влюбленные взоры…Как стояли под милой звездой.Я, наверно, тебя не услышу,Но кто знает — слезу ты пролей —Небо, вечность любовью ведь дышит,И спокойствием мертвых полей.Ах, кто знает, быть может, за вечны пределы,И за цепи нам данной судьбы,Прилетят, о твои, свет, напевы —Свет коснется любимой звезды.