Последняя женская глупость
Шрифт:
– Нет, – с сожалением сказала Маша. – Имя очень красивое, и вообще… эта история, что вы рассказали… она прямо в сердце мне попала, но я не могу дочку Верой назвать. Я ее в честь моей мамы назову. Она умерла, когда меня рожала. И мы с тетей Лидой договорились, что я девочку ее именем назову. Иначе никак нельзя. Понимаете?
– Конечно, – кивнула Вера Ивановна. – Раз так, то конечно… ого!
«Ого» относилось к потоку жидкости, который вдруг хлынул прямо под Машу, на постель. Она чуть не умерла со стыда, но Вера Ивановна засмеялась и сказала, что это очень хорошо, это отошли воды, а значит, пришла пора Маше перейти в родовую палату.
Она и пошла, придерживая руками свой огромный живот. Ей иногда даже не верилось, что там лежит только один ребенок. В этаком животище вполне могли поместиться двое или вовсе трое. Ну вот, теперь ей предстояло узнать наверняка, одно оно там, долгожданное дитя, или их несколько!
Примерно через полчаса (это ей Вера Ивановна сказала, что все длилось около получаса, сама-то она времени не замечала) Маша точно знала, что весь ее огромный живот занимала только одна девочка.
Она смотрела на орущее, красненькое, лысенькое, лупоглазенькое существо и думала, что никого и никогда в жизни не любила так, как эту кроху. Одинокая девчонка, не знающая ни отцовской (он оставил дочь на попечении сестры покойной жены и пропал в нетях, Маша о нем слыхом не слыхала!), ни материнской любви (тетя Лида, конечно, очень любила племянницу, а все-таки мать вполне заменить не смогла!), жившая словно бы на сквозном ветру, она наконец-то ощутила себя полностью, со всех сторон защищенной от всяких сквозняков. Как будто эта новорожденная дочь могла обеспечить ей то, чего так недоставало в жизни!
Впервые Маша перестала чувствовать и тоску по нему. Не то чтобы минула ее любовь – нет, просто она вдруг сделалась странно уверенной. Перестала чувствовать себя отвергнутой, брошенной, ненужной, вот в чем дело! Теперь у нее был ребенок, она была мать – а он? Нет, ну в самом деле – кто такой он? Избалованный сын вздорной мамаши, которая готова его защищать и оправдывать во всем, даже в подлости? Человек должен уметь отвечать за свои поступки, и кто знает, что такое эта ответственность. Неужели только наказание? Нет, в самом деле! Может, они были бы счастливы, если бы сумели плюнуть на все и быть вместе. Кому какое дело? Маша, конечно, так и так бросила бы школу, а ему никто не мешал сдать экзамены, поступить в институт…
Маша знала, что выпускные он сдал с трудом, хотя весь год шли разговоры если не о золотой, то о серебряной медали – точно. И в институт поступил еле-еле, только из-за спортивных достижений взяли его в политехнический, потому что ректор политеха, это всем известно, помешан на спорте, спит и видит сделать институтскую сборную на уровне городской. А поначалу-то он хотел на инфак в педагогический – Алла Анатольевна считала, что там единственное приличное образование в городе дают. Конечно, история с Машей помешала бы поступлению на инфак – поэтому о Маше постарались забыть, как будто ее и не было. И вот, пожалуйста! В политех он так и так поступил бы, даже будучи женатым на своей однокласснице!
Обо всех этих неприятностях Маша узнавала… от кого бы вы думали? От его бабушки и дедушки! В обстановке строжайшей секретности – «Господи помилуй, если Аллочка узнает!» – они порою навещали «внучку» и приносили ей все новости о нем, не переставая печалиться, что «у молодых не заладилось», и воспринимая все беды любимого внука как разновидность божьей кары.
Маше они все обсказывали в подробностях, очевидно, полагая, что проливают бальзам на ее душевные раны. Но нет, она не злорадствовала. Та вспышка обиды и ненависти, которая заставила ее бросить: «Мне из этого дома ничего не нужно!» – и исчезнуть, тоже давно прошла. И любовь ее к виновнику своих страданий, как ни странно, осталась. Наоборот – юношеское влечение превратилось в зрелое чувство. Оно было окрашено глубокой печалью – ведь у Маши не было ни единого шанса соединиться с ним, – но в то же время исполнено надежды. Время лечит все раны, время и учит людей осознавать свои ошибки. А вдруг настанет час, когда до него дойдет, какую все-таки гнусность он совершил, каким трусом себя показал! Вдруг он опомнится и ринется к Маше за прощением? И она его простит… И они будут вместе, все время вместе. Он, Маша и их дочка. Втроем!
Маленькую девочку помыли, запеленали и увезли в детскую, пообещав, что Маша увидит свою дочку теперь через сутки, когда настанет пора кормить: «В первые сутки младенец не хочет есть, но потом – только держись!» Машу тоже вымыли и повезли в послеродовую палату. Но там не нашлось свободной койки, и ее оставили пока в коридоре. Да какая разница! Маша заснула сразу, едва ее переложили с каталки на кровать. Во сне ей виделось именно то, о чем она мечтала на – яву. Как она гуляет с дочкой и случайно встречает его. Он заглядывает в коляску, видит деточку, потом поднимает восхищенные глаза на Машу – и вдруг понимает, что больше не может жить без нее и без их ребенка. Назавтра он приходит к ней с цветами и мольбами о прощении. И тогда начинается счастье, настоящее счастье!
Сон этот был так прекрасен, что Маше не хотелось просыпаться…
Она и не проснулась.
Александр Бергер
27 ноября 2001 года. Соложенка
Он все ходил и ходил по этой небольшой чистенькой комнате. Калинникова сидела в углу диванчика, прижав к себе притихшего внука. Сначала она с неотвязным любопытством наблюдала за Бергером: небось ожидала, что он вытащит из кармана лупу и начнет разглядывать следы на полу. Или сделает что-нибудь в этом роде. Но он просто бродил по комнате. В конце концов Александра Васильевна устала за ним наблюдать. Славик уже задремал, опустив голову на ее колени, теперь начала клевать носом и она.
Бергер, избавившись от ощущения ее пристального взгляда, почувствовал себя свободнее. Он подходил к книжным полкам, к столу, разглядывая безделушки на комоде и на телевизоре, рассматривал видеокассеты…
Правда, что говорила Калинникова: Римма Тихонова, видимо, очень любила свой деревенский дом. Наверное, все эти вещи, которыми хозяйка его обставила, были уже отжившими свой век, ненужными в ее городской квартире, но в маленьком деревенском домике они смотрелись отлично и придавали комнате особенный уют. И все так тщательно продумано, нет ничего лишнего, и в то же время без каждой из этих вещей не обойдешься.
Он остановился у стола, в который раз перебрал лежавшие на нем бумаги. Опять прочитал отчеркнутый и забрызганный кровью абзац, где рассказывалось о статуе со странным названием «Экстаз святой Терезы». Его что-то смутно беспокоило – нет, не в этих несколько выспренних словах, а в самом виде письменного стола. Что-то было на нем не так, чувствовалась какая-то неправильность, словно бы не хватало чего-то. А чего, Бергер никак не мог понять. Стол как стол. Полированная темная столешница, на которой стопочкой лежат словари: четырехтомник «Толкового словаря живого великорусского языка» Даля в старинном написании, с диковинными буквами (Бергер об этом словаре только слышал, а видел его, тем более – в руках держал, первый раз в жизни), уже более привычный «Словарь современного русского языка», тут же почему-то итальянско-русский словарь, рядом – французско-русский (это понятно, Тихонова иногда занималась переводами с французского, ведь она закончила иняз, как успел узнать Бергер); в стороне толстенный справочник «Малый энциклопедический словарь». Ничего себе – малый, его и не поднять! Коробка с видеокассетой. Ну рукопись, пустая папка от нее. Очки в изящной, очень тонкой оправе. Длинный, остро заточенный карандаш с ластиком в виде зелененького слоника на конце и пустая карандашница.
Все очень обыкновенно. Но чего-то явно не хватало. Чего-то очень естественного, что непременно должно присутствовать на письменном столе. Какой-то мелочи. А Бергера будто заклинило – никак не мог понять, чего же тут не хватает.
Послышался звук, очень напоминающий всхрапывание. Бергер невольно оглянулся.
– Ой, извините, Александр Васильич, – смущенно захихикала Калинникова, отирая мягкой ладошкой рот. – Я вздремнула, да так сладко. И Славик совсем разоспался. Может, мы уж пойдем к себе, коли вам больше не нужны?