Последняя женская глупость
Шрифт:
Как, каким образом попала запись к Римме Тихоновой – неведомо, да это и не суть важно. Главное, что у нее эта кассета была, и даже после того, как молодой и капризный любовник, этот всеобщий баловень Никита Дымов, бросил Римму, она продолжала терзать себя, снова и снова всматриваясь в его лицо, слушая голос, может быть, упиваясь иллюзией, что это он с ней разговаривает, ей улыбается, на нее смотрит с любовью…
Между прочим, очень легко можно представить себе такую ситуацию. Вот Римма сидит в кресле, углубившись в работу, Бронников ходит по комнате, решает посмотреть телевизор, включает видеомагнитофон – и видит человека, о котором достоверно известно, что это – любовник его подруги. Бывший? Как сказать… Нет, он так и не стал прошлым для Риммы. Она не может оторваться от его изображения, он ее настоящее, он смысл ее жизни. И Бронников понимает: Римма по-прежнему изменяет ему, пусть только мысленно; она прелюбодействует в сердце своем, беспрестанно упиваясь созерцанием этого раздражающе красивого, беззаботного, жестокого, ненавистного Бронникову лица. И тогда он хватается за пистолет и, совершенно потеряв от ревности голову, стреляет…
«В этом случае получается, – азартно подумал Бергер, – что Бронников всегда носил свой „вальтер“ с собой или держал его где-то здесь, на даче. Ну это нетрудно выяснить. Главное, что так вполне могло быть!»
– Ой, батюшки мои! – вдруг перебил его мысли чей-то изумленный голос. – Да ведь это ж он!
Бергер обернулся к Александре Васильевне, о существовании которой, признаться, успел подзабыть.
– Он – кто? – спросил озадаченно.
Соседка скользнула по нему рассеянным взором и снова уставилась на экран, где Никита Дымов продолжал кривляться с микрофоном, теперь прижав к себе певицу и откровенно ее тиская, против чего та, похоже, совершенно ничего не имела, даже наоборот.
– Да вот этот блядун, – простодушно выразилась Александра Васильевна, ткнув пальцем в веселое лицо Никиты. – Он сюда приезжал, в Соложенку, я его видела.
– Когда? – неизвестно почему насторожился Бергер, хотя, конечно, не могло быть ничего особенного в том, что любовник приехал к Римме в ее дачный дом. Надо же им было где-то встречаться! – Давно?
– Нет, недавно, – покачала головой Александра Васильевна. – Как раз в тот день, когда… когда мы со Славиком Риммочку нашли. Убитую.
Как теперь принято выражаться, о-па!
– О-па… – протянул Бергер. – В тот самый день? Вы уверены? А когда? Утром, днем, вечером?
– Уверена, уверена, – истово закивала Александра Васильевна. – Вот именно что днем. Но ближе к вечеру. Ровно без двадцать пять, – проговорила она на нижегородский манер, сильно «якая».
– Откуда вы так точно знаете? Посмотрели на часы? – Бергер даже растерялся.
– Ага, посмотрела. У меня как раз будильник остановился, я его накручивала и в окошко поглядела. А он бежит от Римминого дома через двор как ошпаренный. Я еще, помню, подумала, не с Григорием ли Александровичем он поругался? Хотя нет, «БМВ» возле дома уже не было… – неторопливо размышляла вслух Калинникова, как вдруг тихо ахнула, схватилась ладонями за щеки: – Матушка родимая! А не он ли… не этот ли… Риммочку-то и застрелил?!
«Смерть предположительно наступила между пятнадцатью и девятнадцатью часами», – вспомнил Бергер заключение эксперта. А «без двадцать пять» – это и есть между пятнадцатью и девятнадцатью…
Бергер непроизвольно шагнул к столу, схватил знакомую страницу в россыпи красных капелек:
«Этот прелестный юный ангел со стрелой в руке как будто хочет обнажить ей грудь, чтобы пронзить сердце, а как он смотрит на измученную любовью женщину!..»
Да неужели вот так все и было?!
Римма Тихонова
24 октября 2001 года. Нижний Новгород
Она шла по мостику через овраг, разделявший набережную Федоровского на две части, и улыбалась, глядя на клубившуюся внизу осеннюю сумятицу. Отчего-то даже сумерки не уняли буйного разноцветья листвы: там, под мостом, в полумгле, все краски чудились еще ярче, словно внизу полыхал диковинный костер. Римма на минуточку склонилась над перилами, и, как всегда, когда смотрела с высоты, мелькнуло мгновенное желание с этой высоты сорваться. Броситься в осенний, последний костер, сгореть в нем…
Выпрямилась, подавляя головокружение и блаженную улыбку, пляшущую на губах. Встречный прохожий посмотрел с некоторой опаской: уж не спятила ли дамочка?
Ты прав, родимый, есть маленько!
Налетел ветер, ударил в спину, подхватил и понес. Римма перебежала мостик, не чуя земли под ногами, но ветер был тут почти ни при чем. Или при чем? Или это он, осенний ветер, напоенный последними теплыми дуновениями, разлохматил ее волосы, нагнал на ее лицо странную улыбку, сделал глаза мечтательными, а мысли – хмельными?
– Клены выкрасили город колдовским каким-то цветом, – вдруг пропела она негромко. – Это снова, это снова бабье лето, бабье лето!
Вообще-то конец октября на дворе. Бабье лето было в сентябре. А она что поет?
– Что им нужно, этим листьям, ничего мне не понятно… Я ловлю, как эти листья, наши даты, наши даты. Я забыл, когда был дома, спутал ночи и рассветы. Ах, это омут, ах, это омут, – бабье лето, бабье лето!
Странно. Эту песню пели, когда Римма еще в институте училась. Давно. С тех пор ни разу не вспоминался ее ошалело-счастливый мотив и слова. Почему же вдруг сейчас?..
Захотелось оглянуться и проверить, смотрит ли Никита ей вслед, но машина осталась слишком далеко, не разглядеть. Да какая разница? Смотрит не смотрит, любит не любит… Хорошенький мальчик, однако что ей до него? Вроде бы ничего, кроме чисто человеческого интереса, сочувствия к «собрату по разуму», попавшему в нелегкое, опасное положение, ничего, кроме естественного желания помочь. Чистейшей воды альтруизм!
А вот интересно, сделалась бы ты такой же альтруисткой, если бы в лесу в твою «Ауди» подсела какая-нибудь женщина, без разницы, старая или молодая, какой-нибудь мужчина, тоже без разницы, старый или молодой, – словом, кто-то другой, а не этот темноглазый парень, которого ты практически не знаешь, но от одного взгляда, от одного слова которого твоя голова кружится так, словно ты залпом выпила бокал хорошего шампанского в смеси с мартини? Ох уж эта смесь…
Забавные бывают на свете совпадения! На той вечеринке в «Барбарисе» она, конечно, обратила внимание на красивого художника из ТЮЗа, подумала, что такие глаза не часто встретишь – правда что как звезды, – а эти чуточку нависшие, похожие на крылья голубя веки придавали им странное, томительное выражение. Ну а потом, когда эти глаза начали с равно обещающим выражением сверкать во все стороны, Римма поняла, что видит перед собой очередного юного Казанову. Даже от себя она скрывала совершенно неконтролируемое ощущение ревности, которое вдруг овладело ею, и странной, необъяснимой потери, когда пришло время уходить. На прощание оглянулась. Вокруг Никиты по-прежнему вился целый рой дам и девиц, словно он был медом намазан, честное слово! Его обалденные глаза все так же неутомимо и ласково сверкали, чудилось, во всех направлениях сразу.