Последняя женская глупость
Шрифт:
Когда смотришь на сцену из зала, она вовсе не кажется такой уж высокой. А вот когда смотришь со сцены в зал, особенно темный, чудится, он тонет в каких-то глубинах. Даже страшно – ты один на свету перед всем темным миром. И все твои мысли и чувства выставлены напоказ, и каждое слово кажется особенно значительным, и не скрыть самого сокровенного движения души…
А интересно, почему этот старый вахтер, который после недолгих уговоров Никиты, закончившихся передачей чего-то из рук в руки, все же пропустил их в пустой по причине выходного дня театр, посмотреть сцену, так пристально разглядывал Римму? Из обыкновенной бдительности, свойственной этому подвиду человеческой расы – vahtorus vulgaris, вахтер обыкновенный? Или ему просто любопытно стало, кого привел удалой добрый молодец Никита на этот раз? Небось удивился, что это не какая-нибудь молоденькая лялька, а дама… И зачем, думает, она сюда притащилась, неужели такая страстная любовь к театру выгнала ее из дому в поздний час? «Любите ли вы театр? Нет, любите ли вы его так, как люблю его я?..»
Что за чепуха!
Прошла от кулисы к кулисе, стараясь не смотреть на большую низкую кровать, стоявшую почти на авансцене. На кровати в живописном беспорядке валялись самые разнообразные подушки, украшенные кистями, кружевом, лентами, искусственными цветами. Выставка подушек! Из темноты выступали картонные очертания стен, стрельчатых окон, заросли тряпичных и бумажных роз пахли краской. Наверное, их совсем недавно покрасили, так же как те охапки голых веток, которые Римма только недавно видела в мастерской Никиты. Ветки тоже пахли краской – они были выкрашены в белый цвет. Выглядело это немного пугающе – как будто сплетение костей. Чудилось, в таких кладбищенских зарослях прогуливаются одни только скелеты. Даже для виллис из балета «Жизель» они были бы страшноваты.
– А это зачем?! – ужаснулась Римма, одним пальцем трогая жуткие ветки.
– Для спектакля, не просто же так. «Зимняя сказка» спектакль называется.
– И вот эта дама для спектакля? – Она махнула в сторону огромного, метра три высотой, полотна ДВП, прислоненного к стене мастерской. На полотне нагая особа стояла, облокотясь на мраморный вазон, выставив ножку. Это напомнило Римме какую-то знаменитую картину, вот только автором ее был не то Буше, не то Фрагонар, не то еще какой-то знаменитый француз из XVIII века, а называлась картина… дай бог памяти… «Маркиза какая-то-там в образе Дианы-охотницы». Дама же на этом полотне, даром что стояла в классической позе, более всего напоминала кустодиевских венер, только еще покруче телесами.
– И это для спектакля. Не для вернисажа ведь.
– Ну как тут Базарова не вспомнить: «Этакое богатое тело! Хоть сейчас в анатомический театр!»
– Что-что? – с явной растерянностью спросил Никита, который, конечно, как и подобает нормальному человеку, забыл о существовании Евгения Базарова еще в девятом классе средней школы, как только кончили «проходить» бессмертный роман И. С. Тургенева «Отцы и дети». Римма быстренько загнала переизбыток интеллекта в самые дальние закоулки. Не хватало еще спугнуть его своей образованностью! И так словно балансируешь на проволоке…
– Где ж вы нашли такую роскошную женщину? Неужели в наше время такие еще остались?
– А я и не нашел. Правильно вы говорите: их сейчас больше нет. Все как ошалели: либо тощие, как швабры, либо накачанные культуристки. А таких вот мягких округлостей не найдешь. Пришлось призвать на помощь фантазию.
Ах, вот как? Значит, ему нравятся мягкие округлости? Римма мысленно оглядела свое собственное тело. Не швабра, отнюдь – еще не успела довести себя до такого состояния, несмотря на то, что регулярно издевается над собой с помощью шейпинга. До стадии культуристки тоже качаться да качаться. А некоторое количество мягких округлостей все же можно отыскать, особенно если действовать на ощупь.
Она отвернулась, чувствуя, что краснеет. Почему кажется, что когда он вот так смотрит, чуть исподлобья, этими своими необыкновенными глазами, то видит ее насквозь и читает все блудливые мысли, которые вихрем носятся в ее голове, словно ведьмы на шабаше? Ну и ладно, ну и пусть носятся, что ж тут такого, это естественные мысли красивой женщины в присутствии красивого мужчины! Ну да: «Вы привлекательны, я – чертовски привлекателен… Приходите вечером к сараю, останетесь довольны».
Нет, а правда – почему бы вот так прямо не сказать ему, что?.. Если язык присох к гортани, можно же как-то дать понять – взглядом, жестом. Нет, задрала нос, как гордячка-восьмиклассница! Хочешь, чтобы он сам, первый руку протянул? А ведь он, скорее всего, этого и не делал никогда. Нужды не было. К нему столько рук тянется…
Римма, от смущения держась подчеркнуто прямо, промаршировала к фанерной загородке, сплошь в разноцветных потеках, кляксах, пятнах краски.
– А там что?
– Загородка – это моя палитра. Классно выглядит, да? А внутри – так, комната отдыха. Иногда завалюсь на этот диванчик, покемарю часок и опять за работу.
Вообще-то это был никакой не диванчик, а застеленный потертым пледом топчан, продавленный просто-таки до неприличия.
Римма старательно пыталась отвернуться, но взгляд против воли так и липнул к этому «диванчику». Интересно, он сюда заваливается один или вдвоем с какой-нибудь сговорчивой театральной куклой? И как это у них происходит? Он ее нежно уговаривает или деловито предлагает: «Трахнемся?» А может, все еще проще: молча пришли, молча поимели друг друга, молча разошлись… Любопытно, Никита понимает, что сейчас мысли Риммы заняты только одним желанием – оказаться на месте этой бессловесной куклы?!
Да, вид ложа слишком прямолинейно направлял ее мысли в определенное русло, и поэтому она с удовольствием приняла приглашение Никиты пройти через двор в здание самого театра – посмотреть на сцену. И надо же, чтобы основной деталью декорации оказалась именно кровать! Наваждение какое-то!
Темнота у правой кулисы шевельнулась, от нее отделился силуэт, двинулся к Римме.
– Вот вы где! – сказала она, нервно усмехнувшись. – А я думала, куда подевались?
– Стоял, думал, что вы очень хорошо смотритесь на сцене.
– Смеетесь, что ли? – Совсем смутившись, она отвернулась. – В этих декорациях можно хорошо смотреться только в платье с кринолином или, на худой конец, в фижмах. И чтобы прическа вот такая, облаком. И всякие бриллианты, бриллианты на шее, в волосах, серьги сверкают, перстни искрятся… А я… – Она развела руками, совершенно не соображая, что делает и говорит, чувствуя только, что он стоит рядом и смотрит… так смотрит, что у нее опять пересохли губы. – Какой… какой это будет спектакль?
– «Ромео и Джульетта».
Господи боже ты мой! Вот уж правда что в масть! Хотя… какая может быть масть, если героине Шекспира около 14 («Ей нет еще четырнадцати лет, пускай пройдут еще два пышных лета, тогда женою сможет стать Джульетта!»), герой чуть старше ее. А этому Никите сколько – 22, 23? А ей, перезрелой Джульетте? Ей 35, кошмар. Иди домой, домой, ну что ты тут топчешься, как девочка, которая не в силах отклеиться от своего кумира, и несешь какую-то чепуху, только чтобы время протянуть?