Последняя женская глупость
Шрифт:
Когда смотришь на сцену из зала, она вовсе не кажется такой уж высокой. А вот когда смотришь со сцены в зал, особенно темный, чудится, он тонет в каких-то глубинах. Даже страшно – ты один на свету перед всем темным миром. И все твои мысли и чувства выставлены напоказ, и каждое слово кажется особенно значительным, и не скрыть самого сокровенного движения души…
А интересно, почему этот старый вахтер, который после недолгих уговоров Никиты, закончившихся передачей чего-то из рук в руки, все же пропустил их в пустой по причине выходного дня театр, посмотреть сцену, так пристально разглядывал Римму? Из обыкновенной бдительности, свойственной этому подвиду
Что за чепуха!
Прошла от кулисы к кулисе, стараясь не смотреть на большую низкую кровать, стоявшую почти на авансцене. На кровати в живописном беспорядке валялись самые разнообразные подушки, украшенные кистями, кружевом, лентами, искусственными цветами. Выставка подушек! Из темноты выступали картонные очертания стен, стрельчатых окон, заросли тряпичных и бумажных роз пахли краской. Наверное, их совсем недавно покрасили, так же как те охапки голых веток, которые Римма только недавно видела в мастерской Никиты. Ветки тоже пахли краской – они были выкрашены в белый цвет. Выглядело это немного пугающе – как будто сплетение костей. Чудилось, в таких кладбищенских зарослях прогуливаются одни только скелеты. Даже для виллис из балета «Жизель» они были бы страшноваты.
– А это зачем?! – ужаснулась Римма, одним пальцем трогая жуткие ветки.
– Для спектакля, не просто же так. «Зимняя сказка» спектакль называется.
– И вот эта дама для спектакля? – Она махнула в сторону огромного, метра три высотой, полотна ДВП, прислоненного к стене мастерской. На полотне нагая особа стояла, облокотясь на мраморный вазон, выставив ножку. Это напомнило Римме какую-то знаменитую картину, вот только автором ее был не то Буше, не то Фрагонар, не то еще какой-то знаменитый француз из XVIII века, а называлась картина… дай бог памяти… «Маркиза какая-то-там в образе Дианы-охотницы». Дама же на этом полотне, даром что стояла в классической позе, более всего напоминала кустодиевских венер, только еще покруче телесами.
– И это для спектакля. Не для вернисажа ведь.
– Ну как тут Базарова не вспомнить: «Этакое богатое тело! Хоть сейчас в анатомический театр!»
– Что-что? – с явной растерянностью спросил Никита, который, конечно, как и подобает нормальному человеку, забыл о существовании Евгения Базарова еще в девятом классе средней школы, как только кончили «проходить» бессмертный роман И. С. Тургенева «Отцы и дети». Римма быстренько загнала переизбыток интеллекта в самые дальние закоулки. Не хватало еще спугнуть его своей образованностью! И так словно балансируешь на проволоке…
– Где ж вы нашли такую роскошную женщину? Неужели в наше время такие еще остались?
– А я и не нашел. Правильно вы говорите: их сейчас больше нет. Все как ошалели: либо тощие, как швабры, либо накачанные культуристки. А таких вот мягких округлостей не найдешь. Пришлось призвать на помощь фантазию.
Ах, вот как? Значит, ему нравятся мягкие округлости? Римма мысленно оглядела свое собственное тело. Не швабра, отнюдь – еще не успела довести себя до такого состояния, несмотря на то, что регулярно издевается над собой с помощью шейпинга. До стадии культуристки тоже качаться
Она отвернулась, чувствуя, что краснеет. Почему кажется, что когда он вот так смотрит, чуть исподлобья, этими своими необыкновенными глазами, то видит ее насквозь и читает все блудливые мысли, которые вихрем носятся в ее голове, словно ведьмы на шабаше? Ну и ладно, ну и пусть носятся, что ж тут такого, это естественные мысли красивой женщины в присутствии красивого мужчины! Ну да: «Вы привлекательны, я – чертовски привлекателен… Приходите вечером к сараю, останетесь довольны».
Нет, а правда – почему бы вот так прямо не сказать ему, что?.. Если язык присох к гортани, можно же как-то дать понять – взглядом, жестом. Нет, задрала нос, как гордячка-восьмиклассница! Хочешь, чтобы он сам, первый руку протянул? А ведь он, скорее всего, этого и не делал никогда. Нужды не было. К нему столько рук тянется…
Римма, от смущения держась подчеркнуто прямо, промаршировала к фанерной загородке, сплошь в разноцветных потеках, кляксах, пятнах краски.
– А там что?
– Загородка – это моя палитра. Классно выглядит, да? А внутри – так, комната отдыха. Иногда завалюсь на этот диванчик, покемарю часок и опять за работу.
Вообще-то это был никакой не диванчик, а застеленный потертым пледом топчан, продавленный просто-таки до неприличия.
Римма старательно пыталась отвернуться, но взгляд против воли так и липнул к этому «диванчику». Интересно, он сюда заваливается один или вдвоем с какой-нибудь сговорчивой театральной куклой? И как это у них происходит? Он ее нежно уговаривает или деловито предлагает: «Трахнемся?» А может, все еще проще: молча пришли, молча поимели друг друга, молча разошлись… Любопытно, Никита понимает, что сейчас мысли Риммы заняты только одним желанием – оказаться на месте этой бессловесной куклы?!
Да, вид ложа слишком прямолинейно направлял ее мысли в определенное русло, и поэтому она с удовольствием приняла приглашение Никиты пройти через двор в здание самого театра – посмотреть на сцену. И надо же, чтобы основной деталью декорации оказалась именно кровать! Наваждение какое-то!
Темнота у правой кулисы шевельнулась, от нее отделился силуэт, двинулся к Римме.
– Вот вы где! – сказала она, нервно усмехнувшись. – А я думала, куда подевались?
– Стоял, думал, что вы очень хорошо смотритесь на сцене.
– Смеетесь, что ли? – Совсем смутившись, она отвернулась. – В этих декорациях можно хорошо смотреться только в платье с кринолином или, на худой конец, в фижмах. И чтобы прическа вот такая, облаком. И всякие бриллианты, бриллианты на шее, в волосах, серьги сверкают, перстни искрятся… А я… – Она развела руками, совершенно не соображая, что делает и говорит, чувствуя только, что он стоит рядом и смотрит… так смотрит, что у нее опять пересохли губы. – Какой… какой это будет спектакль?
– «Ромео и Джульетта».
Господи боже ты мой! Вот уж правда что в масть! Хотя… какая может быть масть, если героине Шекспира около 14 («Ей нет еще четырнадцати лет, пускай пройдут еще два пышных лета, тогда женою сможет стать Джульетта!»), герой чуть старше ее. А этому Никите сколько – 22, 23? А ей, перезрелой Джульетте? Ей 35, кошмар. Иди домой, домой, ну что ты тут топчешься, как девочка, которая не в силах отклеиться от своего кумира, и несешь какую-то чепуху, только чтобы время протянуть?