Посмертные записки Пиквикского клуба

Диккенс Чарльз

– У вас чудной характер, сэр, – сказал Сэм.

– Такого добра у меня нет, – возразил сапожник, покачав головой, – и если вам оно понадобилось, боюсь, что вы не так-то легко найдете себе что-нибудь в здешней канцелярии.

Вышеприведенный короткий диалог начался, когда мистер Уэллер лежал, растянувшись, на своем тюфяке в одном конце камеры, а сапожник – на своем в другом конце. Камера освещалась тростниковой свечой и трубкой сапожника, которая вспыхивала под столом, как раскаленный уголек.

Разговор, как ни был он краток, чрезвычайно расположил мистера Уэллера в пользу квартирохозяина, и, приподнявшись на локте, он начал внимательно его разглядывать, на что у него до сей поры не было ни времени, ни охоты.

Это был человек с

землистым цветом лица, как у всех сапожников, и с жесткой взъерошенной бородой, тоже как у всех сапожников. Его лицо странная, добродушная, уродливая маска – украшалось парой глаз, должно быть очень веселых в прежние времена, ибо они все еще блестели. Ему было шестьдесят лет, и одному богу известно, на сколько лет он состарился от пребывания в тюрьме, а потому странным казалось, что вид у него довольный и лицо почти веселое. Он был маленького роста, и теперь, скрючившись в постели, производил такое впечатление, будто у него нет ног. Во рту у него торчала большая красная трубка; он курил и смотрел на свечу с завидным благодушием.

– Давно вы здесь? – спросил Сэм, нарушая молчание, длившееся довольно долго.

– Двенадцать лет, – ответил сапожник, покусывая конец трубки.

– Неуважение к суду? – осведомился Сэм.

Сапожник кивнул головой.

– Ну, так зачем же вы продолжаете упрямиться, – сказал Сэм сурово, – и губите свою драгоценную жизнь в этом-вот загоне для скота? Почему не уступите и не попросите прощения у лорд-канцлера, что из-за вас его суд покрыл себя позором, не скажете ему, что вы теперь очень раскаиваетесь и больше не будете так делать?

Сапожник засунул трубку в угол рта, улыбнулся, опять передвинул ее на старое место, но ничего не сказал.

– Почему вы так не поступите? – настойчиво повторил Сэм.

– Что? – откликнулся сапожник. – Вы плохо понимаете эти дела. Ну что, по-вашему, меня погубило?

– По-моему, – сказал Сэм, снимая нагар со свечи, – началось с того, что вы залезли в долги, да?

– Никогда не был должен ни единого фартинга, – отозвался сапожник. – Придумайте еще что-нибудь.

– Ну, может быть, – сказал Сэм, – вы скупали дома, что, выражаясь деликатно, значит свихнуться, или вздумали их строить, что, выражаясь по-медицинскому, значит потерять надежду на выздоровление.

Сапожник покачал головой и сказал:

– Придумайте еще что-нибудь.

– Надеюсь, вы не затевали тяжбы? – подозрительно спросил Сэм.

– Никогда в жизни, – отвечал сапожник. – Дело в том, что меня погубили деньги, оставленные мне по завещанию.

– Бросьте! – сказал Сэм. – Кто этому поверит! Хотел бы я, чтобы какой-нибудь богатый враг вздумал погубить меня этим-вот способом. Я бы ему не помешал.

– О, я вижу, вы мне не верите, – сказал сапожник, мирно покуривая трубку. – На вашем месте я бы и сам не поверил. А все-таки это правда.

– Как это случилось? – спросил Сэм, склоняясь к тому, чтобы поверить, такое сильное впечатление произвел на него сапожник.

– А вот как, – отвечал сапожник. – С одним старым джентльменом – я на него работал в провинции и был женат на его бедной родственнице (она умерла, да благословит ее бог, и возблагодарим его за это) – случился удар, и он отошел.

– Куда? – осведомился Сэм, которого клонило ко сну после многочисленных событий этого дня.

– Как я могу знать куда? – возразил сапожник, который, наслаждаясь своей трубкой, говорил в нос. – Отошел к усопшим.

– А, понимаю! – сказал Сэм. – Что же дальше?

– Ну, так вот, – продолжал сапожник, – он оставил пять тысяч фунтов.

– Очень благородно с его стороны, – вставил Сэм.

– Одну из них, – сообщил сапожник, – он оставил мне, потому что я был, понимаете ли, женат на его родственнице.

– Очень хорошо, – пробормотал Сэм.

– А так как он был окружен множеством племянниц и племянников, которые вечно ссорились и дрались между собой из-за денег, то меня он назначил своим душеприказчиком и оставил мне остальные тысячи по доверию [145] , чтобы разделить между ними, как сказано в завещании.

145

...тысячи по доверию... – то есть поручили в завещании душеприказчику распределить имущество между наследниками.

– Что значит – по доверию? – осведомился Сэм, очнувшись от дремоты. Если это не наличные, то какой от них прок?

– Это юридический термин, вот и все, – пояснил сапожник.

– Не думаю, – сказал Сэм, покачав головой. – Какое уж там доверие в этой лавочке? А впрочем, продолжайте.

– Так вот, – сказал сапожник, – когда я хотел утвердить завещание, племянницы и племянники, которые были ужасно огорчены, что не все деньги достались им, вошли с caveat [146] .

146

Caveat (берегись!) – юридический термин, который сапожник переводит «стоп!»; так называется заявление заинтересованных лиц в суд о том, что завещание не должно приводиться в исполнение, так как они намерены его оспаривать.

– Что такое? – переспросил Сэм.

– Юридическая штука – все равно что сказать: «Стоп!», – ответил сапожник.

– Понимаю, – сказал Сэм, – зять хабис корпус. Ну?

– Но, убедившись, что они не могут между собой договориться, – продолжал сапожник, – и, стало быть, не могут оспорить завещание, они взяли назад свое caveat, и я распределил наследство. Едва я успел это сделать, как один племянник возбуждает дело об отмене завещания. Спустя несколько месяцев дело разбирается у старого, глупого джентльмена в задней комнате где-то в переулке собора св. Павла; четыре адвоката взяли себе каждый по одному дню, чтобы надоедать ему по очереди, а потом он недели две размышляет и читает показания в шести томах и, наконец, выносит решение, что завещатель был не в своем уме и, стало быть, я должен вернуть все деньги и уплатить издержки. Я обжаловал решение; дело переходит к трем или четырем очень сонным джентльменам, которые уже слушали его в первом суде, при котором они состоят законниками, но определенной работы у них нет, – разница только в том, что там их называли докторами, а здесь – делегатами, – не знаю, понятно ли вам это; и они очень вежливо утвердили решение старого джентльмена. После этого мы перешли в Канцлерский суд, где дело находится и по сей день и где навсегда останется. Вся моя тысяча фунтов давным-давно перешла к моим адвокатам, а имущество, как они это называют, и издержки оцениваются в десять тысяч фунтов, и вот из-за них я здесь сижу и буду сидеть до самой смерти и чинить сапоги. Кое-кто из джентльменов поговаривал о том; чтобы поднять вопрос в парламенте, и, вероятно, так бы они и сделали, да только у них не было времени приходить ко мне, а я не мог идти к ним; мои длинные письма им надоели, и они бросили это дело. Вот вам святая истина, без всяких недомолвок или преувеличений, и ее прекрасно знают пятьдесят человек как в этой тюрьме, так и за ее стенами.

Сапожник приостановился, чтобы удостовериться, какое впечатление произвел его рассказ на Сэма, но убедившись, что тот погрузился в сон, вытряхнул пепел из трубки, вздохнул, положил трубку, натянул на голову одеяло и заснул.

На следующее утро мистер Пиквик в одиночестве сидел за завтраком (Сэм в комнате сапожника усердно занимался приведением в порядок башмаков и черных гетр своего хозяина), когда раздался стук в дверь, и не успел мистер Пиквик крикнуть: «Войдите!» – как появилась голова, украшенная шевелюрой и вельветовой шапочкой, каковые головные уборы мистер Пиквик без труда признал личной собственностью мистера Сменгля.