Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
— София-сан, — барон проводил ее к дивану, усадил, сел напротив. — Посмотрите на меня. Я старик. Мне незачем врать, потому что самая малая ложь оскверняет перерождение. А мне оно предстоит очень скоро. Поэтому можете верить всему, что я скажу. Вы увидели то, что вам хотели показать враги. В действительности было другое. Я приведу только один довод, но мне он кажется простым и убедительным. Предположим, что они действительно любовники. В дом рвутся враги. Мужчина сооружает баррикаду, сражается. Неужели женщина будет все это время голой лежать в постели и ждать? Поставьте себя на ее место. Разумеется, она оденется. Но она наверняка не станет в такой нервный момент надевать корсет — а лишь белье и верхнюю одежду…
— Зачем вы это рассказываете?.. И при чем здесь корсет?
— Слушайте. Эта женщина носила корсет. Вероятно, у нее болела спина. Ее нашли лежащей голой в постели. И вам, и мне понятно, что такое поведение неестественно. Но, допустим, она наспех оделась, а потом ее убили, раздели и уложили в постель. Как тогда будет сложена ее одежда? Корсет внизу, поверх него верхнее платье, потом белье. Но лежало так: верхнее платье, корсет, потом белье. Что это значит? Что она не была раздета, когда в дверь начали ломиться. Она была полностью одета. И то, что застали мы, а потом милиция — было создано самими негодяями.
— Подождите… ох, извините, не знаю вашего имени…
— Итиро Онович.
— Итиро Онович, вы говорите, что это все было подстроено?
— Я в этом не сомневаюсь ни одной секунды. Ваш муж был настоящий буси и умер в бою. Я не знаю, утешает ли это вас, но наверняка утешало его.
— Ах, да господи… Зачем же они подстраивали все это? Чтобы мне причинить боль?
— Да, и это тоже. Но больше всего они хотели нанести удар своим врагам — армагеддонянам. Обесчестить их предводительницу. И я боюсь, что им это удастся сделать. Но хотя бы вы — не верьте им. Верьте ему. Басе сказал:
Всю боль, всю печаль Твоего бедного сердца Гибкой иве отдай.Это значит…
— Я понимаю. Конечно. Я понимаю. Спасибо вам…
ГЛАВА 23
— И вновь я посетил…
Тот же дворик в Острове, только другой дом — наискосок, мимо скамеечек и фонтана. И ни одной бабульки, только однажды краем глаза Крис заметил шевельнувшуюся в окне занавеску.
Девочка Даша шла, нагнув голову, будто что-то высматривала под ногами.
Дверь — на первом этаже, обитая дерматином добротно, но уже давно по сгибам осыпается… и ручка замка висит косо, разболталась…
Даша открыла дверь, вошла. Крис и Альберт шагнули следом. Сильный запах табака и лекарств.
— Дедушка!
Молчание.
— Ты где?
Ничего в ответ.
Альберт достал пистолет, быстро передернул затвор. Шагнул из кургузой прихожей в комнату. Остановился.
Крис жестом отстранил девочку, вошел следом.
Полки с книгами — во всю стену. Заваленный бумагами стол, древняя пишущая машинка с еще заправленной страницей. Диван, две подушки. Комод, зеркало на комоде. Вешалка и куча одежды под нею. Два десятка фотографий на стене…
— Руки за голову. Не шевелиться. Брось пистолет.
— Он на взводе.
— Выбрось обойму и разряди. Одной рукой.
— Дедушка, это…
— Дарья, в сторону. А вы — повернитесь медленно. Кто такие есть?
Куча одежды оказалась стариком в инвалидном кресле. В руках он держал короткий двуствольный обрез.
— Вы — Максим Адрианович Ткач, он же Вебер. Так? — спросил Альберт. — Тогда фамилия Вулич вам должна что-то говорить…
— Вулич? А ну-ка ты, с пистолетом, встань в профиль. Дети, что ли?
— Да. Дети.
— Бог ты мой! Как улетает время… Дарья, кинь чего-нибудь на стол — что найдешь… Катеньку помянуть надо…
Старик сказал это так надтреснуто и стеклянно, что показалось: сейчас он рассыплется мелкими мутными кубиками, как перекаленное стекло. Но нет, он лишь положил свой обрез на колени, обхватил руками ободья колес — кисти у него были несоразмерно большие, пятнистые, узловатые — и выкатил кресло на середину комнаты.
— За диваном, внизу — выключатель, — сказал он Крису. — Щелкните им.
— Там еще какая-то лампочка горит, — сообщил Крис, перегнувшись. — Так надо?
— Ее и надо выключить. Ну, что вы там возитесь?
— Уже все. А что это такое?
— Вам не говорили, что бывает с теми, кто слишком много знает? Посмотрите на меня…
Пришла девочка, поставила на стол открытую бутылку, четыре рюмки, блюдце с кусочками черного хлеба. Налила всем, даже себе — на донышко.
— Прощай, Катюха, — сказал дед. — Ну да ничего, скоро увидимся… А что до убийц твоих — так на то Мишка окаянный есть, они у него на этом свете не задержатся. Засветила ты их, Катька, умница, золото мое, и пометила… теперь им не уйти. Спи, спи спокойно.
— В общем, мое мнение такое, — подытожил Терешков-старый. — Делать вам тут сейчас, в сущности, нечего. Конечно, можно сказать так: почему бы не погулять по минному полю, раз погоды позволяют? Васильки потоптать? Но лучше не рисковать зря. Поэтому — медленно, на цыпочках, ничего не трогая, никого не задевая…
— Обидно, — сказал Терешков-молодой, рассматривая потолок землянки. Он лежал на брезентовой раскладушке, закинув руки за голову. — Ну что ж. Позиционная война — тоже война. Да, было бы наивно думать, что можно так: за три дня создать лучшее будущее, а потом вернуться в Республику и заняться другими делами: строить, испытывать…
— Писать книжки, — подсказал Марков.
Он все еще не мог согреться, сидел под двумя одеялами и легким овчинным кожушком, пил горячий чай с медом и ромом, но все равно время от времени начинал стучать зубами.
— Хотя бы и книжки, — согласился Терешков. — Только мне это не по зубам, наверное… Но я о другом. Да, надо понять, что дело это будет долгим и трудным, требующим тебя всего и навсегда. Как… просто как жизнь. Да. Надо понять и принять. Я прав?
— Не знаю, — сказал Терешков-старый. — Моя бы воля, плюнул бы на все… а впрочем, нет, не знаю. Никто ж за шивороток не тянул… да сами все поймете. Вот: хотел бы, может, выбраться из всего этого, а — шалишь… держит. Не отпускает. И волен я тут что-то переменить или нет — уже и не разобрать. Так-то.