Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
Каин и Авель — Полидевк (иными словами, ходок) и Кастор — братья Гракхи — Рем и Ромул — Арудж и Хайратдин — Саша и Володя…
Отражения, отражения.
Или более изощренный вариант: Ли Бо, Авраам Линкольн и Петр Столыпин (во власть попал чудом, развивал сельское хозяйство путем переселения безземельных, подготовил или развязал гражданскую войну, отменил крепостное право для всех, кроме евреев, за что они и застрелили его в театре…) — слишком плотное созвездие отражений, фигура, характерная для одной эпохи, не прослеживается в других, где нет для нее условий…
Некоторые линии образов замирают, почти сходя на нет. Некоторые — расширяются и торжествуют. Большинство — неритмично пульсирует.
И так далее…
Если следовать логике авторов, то любой человек может переключить себяв прошлое или будущее. Перейти в другой образный ряд галлюцинаций — и самому сделаться не воспринимаемым бывшими современниками. Поскольку замечают человека — и не только человека — потому, что он заставляет других делать это. Подавая соответствующие сигналы. Как правило, неосознанно. Но если понять, как это делается, освоить методику — то можно достаточно легко либо становиться невидимым для окружающих, либо казаться не тем, кто ты есть. То и другое, в общем-то, вполне доступно людям, хотя распространено не слишком широко…
С другой стороны, человеческое время (которого вроде бы и не существует), в полном соответствии принципу подобия, подчиняется разного рода законам. Согласно одним, которые можно отнести к разряду едва ли не юридических, человек не имеет права покидать свое время (которого вроде бы не существует), во-первых; а во-вторых, если же, паче чаянья, он покинет его, то обязательно должен соблюдать довольно жесткие правила поведения: так, например, следует быть крайне осторожным при посещении прошлого и ни в коем случае не допускать нечаянных или намеренных изменений настоящего — никаких изменений все равно не произойдет, а дело может закончиться гибелью безумца. В будущем можно вести себя более чем свободно — там ничто не может угрожать твоей безопасности, и кара небес постигнет того, кто на тебя покусится. Как это сопрягается с тезисом о том, что будущее неизменно, а прошлое есть лишь проекция настоящего, Вебер понять не мог. Хотя ему долго объясняли, что только так и может быть, и даже стучали кулаком по лбу… Согласно другим законам, псевдофизическим, время (которого вроде бы не существует) — как вода: его можно вычерпывать, разливать в бутылки, возводить на нем плотины, перекачивать по трубам, замораживать и испарять, а также продавать за деньги. Наконец, есть третья группа законов, очень малочисленная. Собственно, в ней только один закон. Он звучит примерно так: «Если какой-то дурак думает, что он использует время — то лишь потому, что время использует его самого…»
Хронос, как известно, ужинал своими детишками.
Дураки же находились — и в изобилии. Их неизменно плачевные судьбы мало интересовали Вебера, разве только поначалу, когда он был молод, полон энтузиазма и уверенности, что стоит бросить все ресурсы «Конторы» на поиск и нейтрализацию настоящих врагов — и сразу все будет хорошо.
Настоящими врагами он считал зловещих долгоживущих старичков, виновных во всем.
И однажды такой старичок попался. Запутался в сети, расставленной совсем другим отделом и совсем на другую — мелкую, ненужную — дичь.
Шел жаркий август шестьдесят восьмого. Только по крупным городам было задержано несколько сот граждан, выражавших внутреннее несогласие с рейдом на Прагу. С ними проводили беседы, а затем сортировали: кого-то домой с пожизненным испугом, кого-то привлечь за хулиганство, кого-то попытаться вылечить… Среди задержанных был и резидент отдела «Д» Игорь Махов, за которым Веберу пришлось ехать лично через пол-Москвы («дурдом» располагался на окраине, в столетнем когда-то загородном особняке). Махов и обратил внимание шефа на неказистого редковолосого старичка: «Интересно излагает…» Не без труда старичок был изъят из общей очереди и переведен в ведение «Д».
— Наверное, уже поздно, — сказал старичок в машине, равнодушно глядя на тающие от жары городские пейзажи. — Да и бессмысленно. Но я тоже человек, и мне надоело. Задумано тупо и неоригинально: так, чтобы игра велась в одни ворота. И чтобы у вас не было ни шанса. Бог с тем, что это несправедливо, — просто неправильно… Начнут развиваться комплексы, а это куда опаснее. Луны вам уже не достичь, это пройденное, но остается Марс. Да, кто владеет Луной, тот владеет океанами, — но кто владеет Марсом, тот непобедим на суше. Главное, не увлечься Венерой, вам будут буквально подсовывать Венеру… но вы не получите ни любви, ни философии — потому что ведь никто по-настоящему не знает, чем на самом деле ведала Венера… В Праге нет ни старого кольца, ни старого гонга — это пример пустого перевода, непонятого пророчества. И оккупация уже ничего не даст. Поздно — и вновь бессмысленно. Как избиение младенцев. Вы меня понимаете?
— Да, — сказал Вебер.
— Доказать ничего нельзя. Все давно запаролено. На ключевые понятия включается недоверие — и конец. Человеку можно целыми днями в оба уха кричать правду, чистую правду и ничего, кроме правды, — и все равно он будет считать, что настоящей правды не узнает никогда…
За неделю бесед со старичком (идущим по делу как Спартак Илларионович Кружно) Вебер сумел получить представление о многом, что составляет так называемые «тайны истории». Старички заботились прежде всего о том, чтобы человечество в целом не погибло, а местами бы даже и процветало. При этом судьбой отдельных людей, племен, стран и даже континентов они вполне могли и пренебречь.
По их логике, поскольку нарастающее противоборство сверхдержав грозит всеобщей гибелью, то просто необходимо это противоборство прекратить — хотя бы ценой гибели одной из сторон. Если же удастся сделать эту гибель и не кровавой гибелью вовсе, а так — распадом, разложением, тлением, — то это будет победа вдвойне.
Ошибкой последних двух-трех столетий был, по мнению Спартака Илларионовича, слишком далекий отход от первоначальных принципов герметичности — что вело к чрезмерному расширению круга посвященных, с одной стороны, и снижению сакральности процесса, этакому всеобщему переходу (если не по существу, то хотя бы в умах) от чистой магии через алхимию к технологии — с другой. Маг — каждый! — был уникальным и избранным; алхимик — нечеловечески упорным; технологов можно было печь, как блины, не слишком заботясь о качестве каждого…
Тайные знания расползались по миру и попадали в руки людей, не верящих до конца в то, что судьбами мира действительно можно распорядиться, причем не лучшим образом — и необратимо. Их близорукость и самоуверенность поражали.
Взять эту авантюру с переселением в неопределенное прошлое и устройством там Золотого Века, мифической Гипербореи. (Спартак Илларионович в свое время столкнул с горы один из первых камешков этого обвала, завербовав для своих узких целей Илью Кронидовича Панкратова. Оба преследовали свои цели; оба не догадывались, к чему это все приведет…) Помимо того, что тратятся колоссальные средства, материальные и людские, что намеренно создается обстановка, в которой эти траты легко спрятать, — так ведь еще туда, в это самое неопределенное прошлое, перекачивается такое немыслимое количество Времени (отбираемого у всех!), что очень скоро нехватка его станет ощущаться, как нехватка воздуха, а где-то на рубеже веков появятся первые прорехи на времени, и в них будут проваливаться не только отдельные люди, а города и края… это будет расширяющаяся воронка, которая через несколько десятков лет затянет в себя всю цивилизацию, и счастье людей в том лишь, что они, находясь внутри катаклизма, не поймут и почти не заметят происходящего…
А потом со Спартаком Илларионовичем что-то произошло. Вечером начался довольно сильный жар, озноб, и, сидя на диване, он кутался в плед, поглядывал на потолок и вопросительно подставлял ладонь как бы под капли дождя. Аспирин помог, он уснул — а утром проснулся немного другим. Он долго извинялся за то, что вводил органы в заблуждение, каялся, собирался что-то писать — все это с глазами человека, потерявшего опору под ногами… Он не то чтобы забыл все, о чем говорил, — нет. Он просто больше не верил в это.