Посмотри в глаза чудовищ
Шрифт:
– У французов хватило ума не устраивать драку на улицах, – сказал Атсон, когда мы двинулись вдоль набережной.
Атсон был в дешевых бумажных синих штанах, в пиджаке с замшевыми заплатами и какой-то залихватской вельветовой кепчонке. Я облачился в джинсы и свитер грубой вязки – и походил сейчас на студента Сорбонны – но не прежнего, 1909 года образца (тогда мы косили под апашей), а нынешнего, одного из тех, кто в недавнем мае переворачивал машины и швырял в ажанов булыжники. Ажаны косились на меня с подозрением.
Черный «Роллс-Ройс» Атсона тихонько катил следом за нами, терпеливо ожидая у дверей различных забегаловок, ни одну из которых мы старались не пропустить. День был ясный и тихий.
– Никогда не представлял, что этой кислятиной можно так набраться, – сказал Атсон и полез в карман пиджачка за фляжкой, памятной мне еще с Атлантики.
– Уберите виски, Билл, – сказал я. – Пить виски в Париже – невообразимая пошлость.
– Тогда ведите меня туда, где есть коньяк, – сказал Атсон.
И мы пошли туда, где был коньяк, и я сказал Атсону, что настоящий «Мартель» содовой отнюдь не разбавляют.
– Учите, учите меня, – проворчал Атсон. – Будто я в Париже не бывал. Только тогда, в двадцатых, мы сами устанавливали свои порядки, потому что у нас были доллары. Представить страшно, сколько тогда можно было выпить на один-единственный доллар… Гарсон, два абсента!
– Билл, – сказал я. – Опомнитесь. Абсент давным-давно запрещен и изъят из обращения. Ученые определили, что он вызывает необратимые изменения в мозгу.
– Ученые ничего не понимают в выпивке, – сказал Атсон. Французский его был чудовищен, как некогда у меня.
– Теперь нужно что-нибудь проглотить, – сказал я. – Гарсон, две foie de veau!
– Это что за зверь? – изумился Атсон.
– Неужели вы забыли? – ответно изумился я. – Старая добрая телячья печенка. Молодая.
К печенке полагалось божоле в высоких стаканах. Заведение было недорогое и не rafinee, но очень приличное. Нас сперва даже не хотели пускать, но телохранитель Атсона пошептался с хозяином, и все устроилось.
– Да, раньше все здесь было по-другому, – сказал Билл. – Здесь сидели художники со своими шлюхами, бандиты, поэты. Я не понимал ни слова по-французски, но чувствовал, что нахожусь среди полубогов.
– Да, – сказал я. – Тогда можно было просидеть здесь полдня за чашкой кофе, а первый попавшийся оборванец мог прочесть тебе лекцию об искусстве Египта Второй династии.
– А теперь тут одни разбогатевшие проходимцы вроде нас, Ник, – сказал Атсон. – И толкуют они исключительно о биржевых курсах, если не о методах ограбления банков. Один был настоящий мужик на всю Францию, де Голль, и того спровадили на пенсию. И все они тут герои Сопротивления…
Он поймал за бок проходившего мимо господинчика в серой тройке, подтянул к себе и, наморща лоб, довольно грамотно спросил:
– Месье – герой Сопротивления, не правда ли?
Герой, не сопротивляясь, подтвердил свое участие в этом замечательном движении. Атсон притянул его ближе, чмокнул в лоб и милостиво отпустил. Месье одернул пиджак и ускоренным шагом направился к выходу.
– Знаете, Билл, – сказал я. – В Белоруссии я сидел в болотах со своими людьми и стрелял в немцев. И сидели мы в болотах два года. Поэтому здешний Резистанс представляется мне скаутским пикником. Представьте себе – в миленький, уютный домик la belle France врывается громила, насилует хозяйку, хватает все, что ему приглянется, и, наконец, остается здесь на постой. La belle France его обихаживает, кормит телячьей печенкой, поит лучшими винами и стирает его загаженные на Восточном фронте подштанники. Кроме того, она выдает ему евреев, чтобы belle ami Фрицу лучше спалось. И вот в один прекрасный день хозяйка видит, что постоялец начал подыхать. Пена изо рта, судороги. И тогда отважная, мужественная и самоотверженная la belle France хватает сковородку и бьет его по башке. Вот и весь ихний Резистанс до копейки.
– Не всем быть героями, Ник, – сказал Атсон и достал сигару. – Надо же кому-то и телячью печенку готовить.
– Именно так они и подумали, Билл, – сказал я. – Хором. Все вслух. И сбылось по слову их.
– Вы им завидуете? – спросил Атсон.
– Да, – подумав, сказал я. – В этом есть определенная мудрость. Правда, при условии, что кто-то – кого вы не любите – будет отдуваться за вас.
– Самостоятельные стали, – сказал Атсон. – Алжир просрали, бомбу завели. И сразу же принялись бороться за мир во всем мире.
– Вообще-то мы здесь в гостях, Билл, – сказал я.
Он пристально огляделся, словно бы держа в кулаке невидимую зрительную трубу.
– Вы правы, Ник, – сказал он. – Пора сменить заведение. Янки не любят, когда им напоминают, что они в гостях, – добавил он с деланым гундосым новоанглийским акцентом.
В следующем погребке ему было понравилось, но нарумяненный гарсон с подведенными глазками от души поздравил мистера Атсона, которому удалось подцепить такого славного мальчика (кто имелся в виду – я или телохранитель, – мы выяснять не стали).
Отплевываясь и отряхиваясь, мы отправились на площадь Контрэскарп. Люди на многочисленных автобусных остановках с удивлением разглядывали редкий в этих широтах «Роллс-Ройс». Кафе «На любителя» находилось там же, где и прежде, и его так и не удосужились проветрить с тех самых пор, как мы с Рене Гилем в моменты острого безденежья хаживали сюда и проводили вечера в плотном воздухе, целиком состоявшем из табачного и винного перегара.
Прислонившись к обитой цинком стойке, Атсон сразу же погрузился в юношеские грезы о временах сухого закона.
– Ник, это было золотое время, – говорил он, рассматривая синий граненый стакан с толстым дном. – Мои девки недавно подсунули мне «Великого Гэтсби». Это все про меня, Ник, это все про меня!
– Наверняка автор бывал у этой стойки, – сказал я. – Стоял вот здесь же, на этом самом месте…
– Извините, месье, – сказал бармен. – Но месье Фиц-джеральд никогда не стоял у стойки, а сидел вон в том углу. У него были слишком короткие ноги, – добавил он, как бы извиняясь за Фицджеральда.
– Да, – сказал я. – Для этого марафона у него были слишком короткие ноги.