Посмотри в глаза чудовищ
Шрифт:
– Бальзак умел пить только кофе, – сказал Габриэль.
– Кофе? – усомнился Атсон. – Ладно, пусть будет кофе. Зато этот парень знал о деньгах все, что нужно знать о деньгах. И что в конце концов любой Рокфеллер остается один на один со своими деньгами…
Тут я припомнил Демидова – князя Сан-Донато, – который перед смертью жрал ассигнации со сметаной, и мы решили, что ни одна чековая книжка в мире не стоит и одной строки, написанной рукой мастера. Это был, конечно, не первый разговор на такую тему в кафе «Клозери де Лила», и наверняка не последний.
– А Питер Пэн умел пить? – сказал
Я пустился в пространные рассуждения насчет того, что Питер Пэн и русский Кощей Бессмертный – это один и тот же трудный подросток, поскольку слово «кощей» обозначает отрока, а бессмертный – сами понимаете…
– А вот Алиса пила непременно, и крепко пила, – сказал Атсон, все глубже впадая в детство. – Ух, как она пила! Разве трезвой девочке могла привидеться вся эта нечисть? И Гулливер пил…
– Отнюдь! – воскликнул Габриэль, отирая пену с усов. – Гулливер, месье, принимал ЛСД. Оттого-то люди и казались ему то большими, то маленькими.
– Может быть, и Красная Шапочка пила? – спросил я, готовя новую порцию «ерша» (окурком мы решили на этот раз пренебречь – пьют же мартини без вишенки).
– Конечно! – воскликнул Атсон, принимая не добитый Шаляпиным стакан. – Топать через темный лес с волками – обязательно тяпнула на дорожку, и черт стал ей не брат…
Постепенно в этот темный лес с русским именем guljaem стали втягиваться и другие литературные персонажи за компанию с авторами, а там, смотри-ка, начали появляться и люди…
– Разве это ерш, господа! – сказал высокий худой человек со щегольскими усиками. Его французский был превосходен, но я все равно признал в нем соотечественника. – Это баловство, а не ерш. Если здесь найдется чай…
Чай нашелся, а вот за спиртом пришлось послать в ближайшую аптеку. Компатриот, представившийся Виктором Платоновичем, литератором из Киева, потребовал в качестве сосуда для заварки отнюдь не традиционный пузатый чайник, но пустую консервную банку, лучше слегка заржавевшую. Я кивком подтвердил правомерность заказа. Виктор Платонович сказал, что в идеале вода должна быть вскипячена на костерке, но это было уже лютое эстетство. Довольно и того, что банка, как и полагается при заварке чифиря, была накрыта сверху завалявшейся в кафе после ремонта рукавицей маляра – за неимением брезентовой верхонки.
Виктор Платонович сказал, что «Эрл Грей», конечно, не то, хотя для французов сойдет.
Когда официант притащил с плиты банку с дымящимся деготно-черным напитком, литератор из Киева взял бутылочку со спиртом и стал тонкой струйкой сдабривать варево.
– Этот ерш, господа, называется «Колымское шило», – сказал он. – После него можно трое суток не спать. Очень помогал в Сталинграде…
Той осенью в Париже не стоило объявлять себя русским из России, но никто в кафе не посмел бы сейчас отпустить какую-нибудь реплику…
– Вижу, что это настоящий писатель, – сказал Атсон, принимая чайную чашку с чудовищной смесью. – Человек с понятием… – Он смотрел на чашку, не зная, как к ней подступиться.
– Можно из блюдечка, – сжалился над ним Виктор Платонович и показал, как.
– Достало, – сообщил через некоторое время Билл. Он мигом научился употреблять чай с блюдца не хуже купчихи из Зарядья. – Это получше горячего саке…
Покончив с «Колымским шилом», стали пить «Смирновку» не мудрствуя. Я поначалу тревожился за Габриэля, но бывший гарсон оказался на диво крепким, поскольку в Иностранном легионе тоже пьют, прямо скажем, не «Совиньон». Через пятнадцать минут Виктор Платонович уже делился с Биллом фронтовыми воспоминаниями и анекдотами. Он в самом деле был очень хорошим писателем, да только не притащился ли за ним «хвост» из советского посольства?
«Хвоста» я вычислил сразу, ласково ему улыбнулся и предложил полнешенький шаляпинский стакан.
– С чего бы это, Ник? – сказал Атсон.
– Лицо у него хорошее, – сказал я. – Открытое, честное… – Хорошее? – сказал Атсон. – Не знаю, не знаю. Случалось видеть и получше.
Я не мог с ним не согласиться. Хотя глупо надеяться свалить русского одним-единственным стаканом водки.
– Запейте «Эвианом», – все так же ласково посоветовал я «хвосту» и с дьявольским коварством наполнил исторический стакан спиртом. Спирт весьма кстати был налит в бутылку из-под минералки.
«Хвост» повертел стакан, что-то мучительно соображая. Он явно был любителем. Возможно, тоже литератором.
– А где пуз-зырьки? – неуверенно спросил он.
– Будут, будут пузырьки, – сказал я. – Это же «Эвиан». Пузырьки внутри.
Виктор Платонович внимательно следил за моими действиями.
«Хвост» запил, поперхнулся и кашлял до тех пор, покуда не сомлел.
– Вот видишь – и пузырьки появились, – сказал я.
– За что вы так его, Ник? – спросил Атсон.
– For a prick and for a balls! – ответил я, снимая дальнейшие вопросы.
– Хорошо сидим, – сказал Виктор Платонович.
Сидели мы действительно хорошо, и я думал, что теперь можно в принципе сидеть так каждый вечер, не обязательно в «Клозери де Лила» и не обязательно в Париже, тешить себя скоропреходящим опьянением и никуда не спешить, потому что спешить нынче некуда…
– Что с вами, Ник? – сказал Атсон. – Что, черт побери, с вами стряслось за эти годы?
– Ничего особенного, – сказал я. – Ничего, о чем стоило бы говорить в этом веселом застолье.
Габриэль тем временем декламировал Виктору Платоновичу свои стихи, а я все равно не смог бы сейчас воспринять ни строчки.
– И все-таки, Ник, – сказал Атсон. – У вас проблемы?
– Удобный английский язык, – сказал я. – Тактичный язык. Понятие «проблемы» может включать в себя и землетрясение, и прыщ на лбу.
– Так все-таки – землетрясение или прыщ? – сказал Атсон.
– Землетрясение, – сказал я.
– Понял, – сказал Атсон. – Кто-то хочет вытрясти из вас те рузвельтовские денежки.
– Если бы, – сказал я. – Если бы… Я бы того человека на руках носил.
Всем вокруг было уже не до нас – и так хорошо. Виктор Платонович умело сортировал безденежных сочинителей, иным дозволял присесть ненадолго, иных мановением руки отсылал прочь. И строго следил, чтобы guljaem не переросло в le zapoy, хотя границу между этими понятиями трактовал весьма произвольно.