Посмотри в глаза чудовищ

Успенский Михаил Глебович

Лед подбросил меня, как гимнастический трамплин, и я, распластавшись в воздухе, долго летел, пока не поймал руками снег. Потом меня катило вперед, я оказался в куче многих немецких и американских тел, задержавшихся в выемке под застругом.

Было во всем этом что-то от штурма Шамбалы…

Потом с неба стали падать камни.

И мы бежали дальше под этим каменным градом, молясь, чтобы миновало…

Кровавые ошметья оставались от человека, если его молитва не была услышана.

Наконец кончилось и это.

Главное – дальше бежать

было некуда: все мы, правые и виноватые, сгрудились на тупом, как сундук, обрубке ледяного мыса. Серые волны накатывались и ударяли в него своими свинцовыми головами, и то ли от этого, то ли от бушующего позади катаклизма лед вздрагивал и томительно стонал.

«Грант» качался в полумиле от нас – далекий, как Марс. К нему подплывали несколько шлюпок и плотов: часть десанта – та, что осаждала главный вход, – успела погрузиться.

Я подошел к барону. Он был красный, как вареный рак. Шкура, опаленная местами дочерна, свисала с него лоскутами. Тем не менее барон твердо стоял на широко расставленных ногах, как старый боцман в зыбь. Кто-то сердобольно накинул на него поверх сгоревшей формы огромную шинель рядового. Рядом хлопотал санитар. Вокруг бродили солдаты – большинство без оружия, но кое-кто автоматов не бросил. Уцелевшие моряки и морпехи поглядывали на них настороженно.

– Безнадежен, бригадефюрер, – сказал мне с тоской санитар. – Ожоговый шок. Боюсь, что он ничего не понимает…

– Все я понимаю, – зло и сипло сказал Зеботтендорф. – Что вы сделали с «горячей Гретхен», Николас?

Похоже, что удивить его своим появлением здесь не смог бы и сам царь Ашока.

– Гретхен у меня не было ни одной, – сказал я. – Тут я чист.

– Я имею в виду термические бомбы. Как вам удалось разбудить их?

– Не знаю, – сказал я. – Похоже, мы недобили кого-то из обслуги.

Он посмотрел на меня, понял, что я не вру, и заплакал.

– Предусмотрели все, – сказал он. – Все, кроме этого…

– Не расстраивайтесь так, барон, – сказал я. – Сами виноваты. Дался вам тогда этот тетраграмматон…

– Дался! – гордо смахнув слезы, сказал барон. – Все-таки дался. Арийский гений возобладал.

– Гений… – Я поежился, вспомнив кошмарную железную леди. – Кто у вас делал эти фигуры?

– А вы что, видели?

– Видел.

– И как, понравилось?

– Именно так я и представлял себе валькирий.

– Мой эскиз! – с гордостью сказал Зеботтендорф. – Вот, не желаете ли – сувенир… – он похлопал себя по карману – вернее, по тому месту, где должен быть нагрудный карман. – Пропал… ах, Олаф, Олаф! Такой славный викинг!..

– Был и карманный экземпляр?

– Да, очень милая игрушка…

– Слушайте, барон. Велели бы вы своим людям сдаться. Война действительно окончена, стоит ли усугублять страдания?

– Война не кончается никогда, вы это знаете не хуже меня… Солдаты и офицеры! – внезапно закричал он, и я приготовился стрелять, если он выкинет что-то не то. – Приказываю вам не оказывать сопротивления неприятелю.

Мы не потерпели поражения! Мы всего лишь отложили время нашего возмездия! Я благодарю вас за службу! Родина не забудет вас, герои последнего шага! Луна и рассвет!

Он обернулся ко мне. Рот его исказила судорожная улыбка.

– Вам уже приходилось умирать, Николас? – спросил он.

– Да, конечно.

– Мне тоже. После десятого раза становится скучно. Величайшее приключение превращается в процедуру вроде вырывания гланд…

Нас ощутимо тряхнуло. Настолько ощутимо, что барон упал.

Жар, исходящий от новорожденного вулкана, иссушал лица. Лед оплывал тонкой водяной слизью.

– Что это за бомбы такие? – спросил я. Приходилось почти кричать.

– Не дождетесь! – барон поднял обугленный указательный палец и энергично помахал им перед моим носом. – Это вам не атомные пфукалки, которые годятся разве что для моментальных фотографий! Это солидные немецкие бомбы, каждая из которых способна за три часа сжечь дотла Москву или Нью-Йорк!

– Ник… – подошел и встал рядом Флеминг. – Вы знаете этого человека?

– Имел удовольствие быть представленным, – сказал я. – Рекомендую: барон Рудольф фон Зеботтендорф – Ян Флеминг.

– Флеминг? – спросил барон. – Какой Флеминг? Который пенициллин?

– Нет, – сказал Флеминг и стиснул зубы. – Который свинцовые пломбы… Ник, вы знаете, что этот человек руководил лабораторией в замке Ружмон?

– Увы, знаю, – сказал я.

– И после этого вы спокойно беседуете с ним?

– В свое время я беседовал с дьяволом, – сказал я. – Разумеется, тогда я был много моложе и наверняка глупее. А вам не приходилось беседовать с дьяволом, Ян?

– В нашей службе эту тематику не разрабатывали, – сказал Ян.

– Еще бы, – хмыкнул Зеботтендорф. – Англичане – известные материалисты.

– Ну, не скажите, барон… – Я наклонился и почесал занывший после сегодняшних приключений шрам, заработанный в доме доктора Ди.

И тут раздался вопль.

Кричал Филя на партизанском наречии:

– Командир, этот пидор соленый своих мудозвонов заколдовал, как ты тогда! У них глаза снулые, что у пьяных налимов!

С предупреждением Филя запоздал, как доктор Зорге. Под его многоэтажный мат трое эсэсовцев подошли к краю обрыва и шагнули в пустоту…

Я развернулся и дал барону по морде. Под кулаком что-то хрустнуло. Но это уже ничего не могло изменить.

Попытки образумить или напугать «черных рыцарей» такой мелочью, как стрельба поверх голов, были тщетны. Только потом, когда добрая половина из них уже отправилась, распевая «Оду к радости», на дно, морпехи догадались валить недавних противиков на лед и связывать чем попало. Но слишком неравны были силы. Удержать при жизни удалось тридцать шесть человек из всего гарнизона. Среди них был, конечно, Зеботтендорф, которого к обрыву вовсе не тянуло, и четыре Гитлера, причем один из них говорил только по-венгерски…