Посмотри в глаза чудовищ
Шрифт:
– В том-то и дело, – сказал я. – Если здесь действительно крутятся черные эсэс, то даже держать в руках Таро – это все равно, что залезть на крышу и размахивать американским флагом.
– Хм. – Он с сомнением посмотрел на карты, потом на меня, потом опять на карты. – Ну, если вы так уверены…
Он собрал карты, сложил их в серебряный футляр, взвесил на руке и сунул в карман.
– Вы ошиблись, сержант, – сказал я. – В комод. Вот из кабинета фюрера я вам разрешаю брать все что угодно.
– Даже веревку, на которой он повесился, – не открывая глаз, проговорил Отто Ран.
– Что он сказал? – забеспокоился сержант.
Я перевел.
– Кто повесился?
– Фюрер.
– А с кем мы тогда воюем?
– Лучшие умы человечества ломают над этим головы, – сказал я.
– Ничего не понимаю, – сержант отошел, явно обиженный и на меня, и на умы человечества.
– Отто, – позвал я. – Вы меня узнаете?
– Голос знакомый, – сказал Ран.
– Если хотите, можете посмотреть.
– Не хочу, – сказал Ран. – Глаза слишком часто лгут.
– Помните Гималаи?
– А, Николас, – равнодушно произнес Ран. – Значит, вас тоже взяли сюда?
– Куда?
– В тонкий мир.
– Не такой уж он тонкий, – сказал я. – Дырка у вас в боку – будто бык боднул.
– Может, и правда бык, – сказал Ран. – Не помню. Я вышел ненадолго – просто подышать…
– Откуда вы взяли, что фюрер повесился?
– А что ему оставалось делать? Бежать за Одер к русским? После того, как на Гамбург и Дрезден бросили эти чудовищные бомбы, никто уже не мог сражаться. Да, русские бы спрятали его… О, как они хотели заполучить его живым! А знаете, Николас, для чего? У них уже был собран железный зверь, и нужен был человек, обладающий ментальной сверхсилой, – таким был фюрер. Они бы отсекли ему руки и ноги и вживили его в этот жуткий механизм… Впрочем, Николас, всего этого не случилось, не так ли? – он посмотрел на меня, прищурясь.
– Что вы хотите этим сказать?
– Не брали вас в тонкий мир… вы сами сюда пришли… как? А, да я же сам, наверное, вас привел… Я очень устал, Николас. Вы не представляете себе, как я устал. Какая это мука: все знать, все понимать… но оставаться при этом лишь тенью на стене…
– Ничего, – сказал я. – И это пройдет.
– Возможно… – он задышал тяжелее. – Танки Паттона давно в Берлине, но никто этого не знает. Адольф бежал в Ганновер и там повесился, но этого тоже никто не знает. Все ведут себя так, будто ничего такого не произошло… Германия лежит в развалинах, реки красны от крови – но никто этого не видит, люди ходят на работу, обедают в маленьких кафе, спят в своих постелях… ужасно.
Он сморщился и отвернулся.
– Капитан, – сказал Чарли; он, похоже, стоял за моей спиной и слушал. – Пожалуйте к столу, сэр.
– Отто, – позвал я.
Он слабо махнул рукой – иди, мол.
Я подошел к Марлен. Она зарумянилась; глаза бегали под веками. Дыхание стало чистым и глубоким. Я потрогал ее лоб, вытер лицо салфеткой. Мне показалось, что она ощутила прикосновение.
– Говоришь, к столу? Пойдем к столу…
Картофельный самогон тяжело рухнул в желудок. Сразу зазвенело в ушах.
О'Лири с грустью смотрел на кружку.
– И выпить бы надо, – сказал он, – и боюсь, что разморит. Мой черед лейтенанта менять.
– Не разморит, – сказал я. – Здесь слишком чистый воздух.
– Я сменю лейтенанта, – сказал Чарли. – Я вообще не пью.
Танкист Дуглас выпил свою порцию залпом, прислушался к ощущению, моментально втянул ломоть окорока величиной в две ладони, потом сказал:
– Я понял, чего нам не хватает. Должно быть, настала пора старому негру немного покухарничать, сэр. Разрешите?
– Действуйте, рядовой. Только не надо бросать в котел незнакомые травы. Мало ли чего он тут насушил…
Марлен пила бульон, не просыпаясь. А снилось ей, что я ее камеристка и что она опаздывает на свидание с Кларком Гейблом. Мне досталось как за собственную нерасторопность, так и за скверно составленное расписание миссисипских пароходов…
Я укутал Марлен и перешел к Отто. Приподнял ему голову и поднес к губам чашку с бульоном. Отто сделал несколько глотков, передохнул, потом разом допил остаток. Он уже не походил на человека, пребывающего в тонком мире. А глоток самогона окончательно вернул его к живым.
Он смотрел на меня, щурясь и морща нос. Такое выражение бывает у людей, проснувшихся от яркого света, упавшего на лицо.
– Это опять вы, – хмыкнул он.
– Да, Отто. И если вы хотели удрать…
– От вас? С какой стати? Удирают обычно от собственного начальства.
– Ну, это у вас получилось отменно. Зеботтендорф был искренне огорчен.
– Еще бы. У него на меня особые виды. Он ведь понимал, что я рано или поздно выйду на Грааль.
– И что? Вышли? – спросил я как можно небрежнее.
– Вестимо, – сказал он по-русски, и я не сразу его понял.
Грааль…
– И… что? – задал я глупый вопрос.
Его лицо разом переменилось. На миг мне показалось, что Отто постарел лет на пятьсот. Чем-то он стал неуловимо похож то ли на царя Ашоку, то ли на моих мадагаскарских учителей…
– Об этом не стоит говорить, – сказал он мягко, но непреклонно. – Грааль – это совсем не то, что о нем думают. Мне пришлось… – он замолчал и уставился в потолок.
– Отто…
– Нет, ничего. Я уже в порядке. Это сначала было… тяжело. Но потом, когда все стало ясно… Согласитесь, Николас, это очень жутко, когда все становится ясно. Какое-то время смотришь на мир снаружи, как на аквариум.
– Скорее уж серпентарий, – сказал я.
– Пожалуй, все-таки аквариум, – возразил Отто. – Этакая трехмерность… и медлительность. Человек вытягивается в не очень длинную очередь собственных отражений, и первым в этой очереди стоит младенец, а у кассы ждет расчета мертвец…
– И отчего же вы не подарили свое открытие фатерлянду?