Посол без верительных грамот (сборник)
Шрифт:
– Но ее видели другие? – спросил Арман.
– Да, конечно. Она иногда выбиралась из комнатушки и сидела на диване, очень смирная и тихая. Гости ее не любили. Им казалось, что она прислушивается к разговору… О чем ты думаешь, Рой?
Рой не сразу вышел из задумчивости.
– Интересно! Но по-прежнему не вижу, какой можно сделать конкретный вывод из твоего розыска.
– И я не вижу, – признался Генрих. – Но мне все больше кажется, что делом этим следует заняться поглубже. Если вы оба не переменили отношения к развлекательным зрелищам…
– Ты внимательно осмотрел квартиру Джексона, Генрих?
– Я ее не осматривал, музей был уже закрыт. Я поговорил с роботом и обещал зайти сегодня. Хочу вам предложить пойти со мной.
Арман покачал головой:
– Через час меня ждет Андрей. Контрольная проверка аппаратуры перед экспериментом. Идите вдвоем.
5
Робот был старый, замшелый, только антикоррозийный лак спасал его от проржавления; он разговаривал тем скрипучим голосом, что появляется у всех дряхлых роботов перед отправкой на перемонтировку. И если Чарли – так звали робота – еще существовал, то лишь потому, что принадлежал Джексону: он был уже не слугой, а музейным экспонатом. И стоял он на своем обычном месте в прихожей квартиры Джексона и, хоть по-прежнему мог ходить по всем шести комнатам, уже семьдесят лет не двигался с этого поста. Табличка на стене извещала, что первые тридцать лет после смерти хозяина Чарли непрерывно, днем и ночью, медленно, безнадежно слонялся по квартире, всматривался тоскующим красным глазом в вещи, вслушивался в шорохи и прокручивал старые свои пленки с голосом хозяина – людям, входившим в музей, казалось, что сам Джексон бродит по квартире, отдает приказания Чарли, разговаривает с друзьями.
– Старина! – сказал Генрих дряхлому роботу. – Ты знаешь о Джексоне Петрове больше всех на Земле. Нам нужно познакомиться подробней с его жизнью.
На лбу Чарли тускло засветился красный глазок. Потеряв подвижность, робот не утратил разума. Он прохрипел – голос доносился словно бы издалека:
– Если это не повредит хозяину…
– Твой хозяин давно умер, – мягко сказал Генрих.
– Он жив. Он во мне. Он со мной. Он со всеми нами.
– Да, в памяти твоей и человеческой.
– Слушайте! – торжественно сказал робот. – Живой голос моего живого хозяина.
Из недр Чарли доносилось лишь потрескивание, неясный шум, всегда сопровождающий работу разлаженного электронного механизма. Потом из сумятицы помех вынесся молодой, звучный голос: «Чарли! Чарли! Где ты? Я ухожу поесть, а ты последи, чтоб не падало напряжение! Шесть тысяч триста семнадцать вольт – такое сегодня задание! И никого не пускай к Олли!»
– Вы слышали живого Джексона Петрова! – торжественно возвестил робот.
– Не смейте говорить, что он умер.
– Генрих, я поражен! – пробормотал Рой. – Такой голос!..
– Друг, повтори этот разговор, – попросил Генрих. – И, пожалуйста, вспомни другие приказания. Мой брат никогда не слыхал голоса твоего хозяина.
Генрих, хоть он любил ходить по комнате и временами этим раздражал медлительного брата, поспешно сел на диван и закрыл глаза. В Музее Джексона, только впав во временную неподвижность, можно было слушать со вниманием. Ни в одной из комнат не действовали интерьерные поля, здесь все оставили, как было при владельце – громоздкая постоянная мебель, постоянные картины, вещественные, а не силовые ковры. Ходить было неудобно, даже опасно – забыв на минуту, что движешься среди мебели, легко удариться о столик, о шкаф, о диван и кресла, споткнуться о ковер, запутаться в портьере, зацепиться за дверную ручку. Двери в этих архаичных комнатах не втягивались в стены при приближении человека, их надо было рукой тянуть на себя или отталкивать.
Рой подумал, что жить в такой квартире можно лишь на свету: в темноте человек становится беспомощным, а вещи, загромождавшие комнаты, всесильны и враждебны, они перестают обслуживать, превращаются в притаившиеся помехи.
В комнате, куда их ввел робот, имелись три огромных окна для дневного света, а с потолка свисала люстра с электрическими светильниками – уже по крайней мере сто лет ни в одной квартире не существовало ни окон, ни специальных светильников, ни тем более постоянной мебели.
Робот с минуту поскрипывал – прочищал голосовые контакты, – потом комнату снова наполнил голос Джексона Петрова.
Хозяин квартиры смеялся и сердился, он выговаривал роботу и хвалил его, он напевал, расхаживая по комнате, вслух читал стихи, вслух разговаривал с собой. Сквозь помехи – несовершенство старинной записи, да и дряхлость пленки – прорвался обрывок его разговора с каким-то другом, клочок беседы с телестудией, раза два заглушенно – видимо, услышанный через стену, – прозвучал призыв: «Олли, Олли, хорошая моя, это я, выходи!»
И о чем бы ни говорил Джексон, как бы ни менялись его интонации, был ли сам Джексон весел или печален, устал или бодр, раздражен или счастлив, воспроизведенный механическим слугою голос хозяина создавал одну картину, звукописал один образ. По квартире расхаживал молодой, энергичный, жизнерадостный человек, он был остроумен и добр, это было главное в нем – наполнявшая все его существо доброта. И, что было, может быть, всего удивительней – о доброте этого человека свидетельствовали не слова, а голос; слова порождались обстановкой и соответствовали ей, такие слова мог говорить любой другой – голос принадлежал одному Джексону, голос был своеобразен неповторимо – волновал и тревожил, покорял и очаровывал…
И когда голос Джексона умолк, Рой ответил на восхищенный взгляд молчаливого Генриха словно на высказанную мысль:
– Ты прав – человек поразительный! Жаль, что мы так мало о нем знаем.
– Сегодня узнаем больше. – Генрих обратился к роботу: – Твой хозяин чаще всего сидел в библиотеке, так?
– Да, он любил библиотеку, – сказал робот.
– Проведи нас в библиотеку, – приказал Генрих – И поторопись, у нас мало времени!
Робот тяжело зашагал в последнюю комнату; за ним, подталкивая его в спину рукой, пошел Генрих. Рой удивился, но промолчал.
Не так уж часто бывало, чтобы деликатный Генрих властно кому-то повелевал и кого-то бесцеремонно поторапливал.
Библиотека в этом музее старого быта была самой музейной комнатой. Ее тоже наполняла стационарная мебель – диван, два кресла, свисающая с потолка люстра, гардины на неизбежных окнах. Кроме мебели в ней были еще книги, обязательная принадлежность старых квартир, – сотни книг на застекленных стеллажах: маленькие и большие, тоненькие и толстые, с яркими иллюстрациями и заполненные одними буквами.