Посредник
Шрифт:
– Насколько тебе известно? А полубрат? Немецкий ублюдок? Слабоумный. Расскажи про него.
– У Ивера и полубрата нету. Насколько я мог выяснить.
– А кто же тогда шастает по округе и палит из ружья?
– Как мне удалось узнать, из ружья они отстреливают кур, пулей в затылок.
– Отлично, красавчик. Уже лучше. Как насчет собаки, которая не умеет лаять?
– Про нее я вообще не слыхал.
– Потому что она не умеет лаять. Что ты сделала с нашим мальчиком, Хайди? Жарила на солнце или только сосала за ухо?
– Замечательно. Заткнись, Лисбет.
Пора удалиться. Я так и сделал. Тихо-спокойно ушел. Кстати, думаю, они вообще не заметили, что я ушел. Отыскал в кустах велик. Больше всего мне хотелось закрыть глаза, отпустить руль, скатиться прямиком на пристань и не тормозить, тогда через день-другой Ивер Малт заловит меня на крючок,
– Ты обгорел, – сказала мама.
– Да? Хорошо, что ты сказала. Мне уже легче.
– Незачем сердиться просто оттого, что я так сказала.
– Я не сержусь. Почему ты твердишь, что я сержусь, когда я вовсе не сержусь? А?
Мама помолчала, только смотрела на меня, и в этот миг я был уверен, что она видит мои вмятины. Секунду мне хотелось положить голову ей на колени и сказать: пожалуйста, посмотри на мои вмятины.
– Схожу за мазью, – сказала мама.
– Лучше уксус, будь добра.
– Что-то случилось? Ты такой сердитый.
– Ну вот, снова-здорово! Я не сердитый! С какой стати мне сердиться?
– Вот и я спрашиваю. На меня сердиться не за что.
– Если ты повторишь еще раз, я вправду рассержусь, да-да!
Я опрокинул чашку, прошел мимо мамы, поднялся к себе в комнату. Кожа потрескивала. Я рискнул подойти к зеркалу и ужаснулся. Физиономия тоже обгорела. Я был похож на распухшую сливу. Вдруг это никогда не пройдет? Вдруг я обречен вечно ходить красным? Вот моя кара. Если там наверху существует какой-нибудь сволочной бог, слева от Луны, и смотрит прямо перед собой, то он приговорил меня, Кристиана, Криса, Чаплина, Бледнолицего или Умника, зовите как угодно, к вечному солнечному закату. Мне надо попросту запереться в комнате и поддерживать контакт с человечеством через почтовую щель и замочную скважину. Так или иначе, одно ясно. Я никогда больше не стану смотреться в зеркало. Так я себе торжественно обещал. Больше никаких зеркал! Затем я опять попытался писать стихотворение, которое еще не было стихотворением, только заголовком, и он, кстати говоря, нравился мне все меньше. Но когда кожа трещит, а физиономия смахивает на переспелую сливу, писать невозможно. Я открыл «Моби Дика», попробовал читать. Честное слово, с каждой перевернутой страницей этот роман становился все толще и толще. Каждая фраза была как барьер, через который надо перелезть, и барьеры эти становились все выше, а когда я дошел до второй страницы, пришлось вернуться назад, посмотреть, не упустил ли я чего. Так оно и шло, то бишь не шло вообще. Шло в другую сторону. Вспять. Я читал вспять и кончал на «Зовите меня Измаил» каждый раз, когда пытался двинуться дальше, а еще хуже будет, если я дочитаю дотуда, где роман еще не начинался, и буду листать воздух. Я со всей силы шваркнул «Моби Дика» в стену, переплет оторвался, и все ровным счетом 703 страницы разлетелись по полу в полном беспорядке, так что я просто собрал их в кучу и отправил в мусорную корзину. Успокоившись, я услышал, что мама на балконе поет, поет мою песню, «Blue Skies», которая плывет прочь, и может унести меня, и никогда не кончается, длится в рефренах солнца. Я исполнился такой гордыни, что не сдержал клятву и опять посмотрел в зеркало. И невольно обеими руками зажал рот, чтобы не закричать. Теперь еще и сыпь появилась, как от кори. Вся физиономия походила на большой мяч в красную крапинку. Я не узнавал сам себя. Словно нагнулся над колодцем и увидал там урода, жуткую морду. Я отпрянул, но безуспешно. Я никуда не пропал. Закрыв глаза и ощупывая пальцами лицо, я не мог отделаться от впечатления, что оно сплошь в горных цепях, болезненных горных цепях. Внутренняя краснота проступила наружу. Поделом. Иных метят водой. А я помечен огнем. Никогда больше не посмотрю себе в глаза. Никогда больше не посмотрю на себя в зеркало, никогда, на сей раз я дал клятву и повторил: больше никаких зеркал!
Я подождал, пока мама не умолкнет.
И
– Посмотри на меня, – сказал я.
Мама посмотрела:
– Что стряслось?
– А ты не видишь? Что со мной?
– Подойди поближе.
Я шагнул к ней. Солнце над Колсосом стояло спокойное, синее. Желтый блокнотик на столе как последний горячий луч, точка среди вечера, куда может кануть все.
– Я не могу выйти из дому. Не могу появиться на людях. Конец.
– Не шути.
– Это корь?
– Корью ты уже болел.
– Может, рецидив? Может, меня искусали земляные осы, а я и не заметил?
– Тетушка Масса поила тебя зверобоем?
– Поила.
– Когда загораешь после зверобоя, то именно так и выглядишь.
– Это пройдет?
– Все проходит.
Я вернулся в свою комнату и сидел там, пока все не прошло. Но оно не проходит. Проходит только в порядке исключения.
15
Ивер Малт стоял на крыльце с большим ведерком краски и кистью.
– Ты болел?
– С чего ты взял?
– Вид у тебя такой.
Я мгновенно насторожился:
– Это какой же?
– Ты бледный.
Вот это слышать приятно: бледный, нейтральный, а значит, не выделяюсь. И я подобрел:
– Что ты задумал?
– Флагшток.
– Флагшток?
– Покрасим его.
– Кто сказал?
Я огляделся, но мамы не увидел. В целом было тихо. Шмели и те спали. Солнце стояло на четверть первого. Ивер зашагал к флагштоку.
– Шевелись! – крикнул он. – Тогда успеем закончить до того, как мамаша твоя вернется.
– Ты знаешь, куда она ушла?
– Я видел, как она шла к Стрелке. Там, кажись, живет старая балаболка? У которой есть телефон? Наверняка хочет позвонить твоему отцу.
Пожалуй, именно тогда Ивер Малт надоел мне по-настоящему. Он взял меня в кольцо. Знал больше, чем я. Дружелюбие улетучилось. Надо от него отделаться.
– Я закончил «Моби Дика», – соврал я.
Ивер продолжал идти и не говорил ни слова.
– Не хочешь узнать, кто победил?
– После. Будет чему порадоваться.
Я шагал следом за Ивером. Даже здесь, у себя дома, я шел за ним следом. Солнце выглядывало между двух туч. Тяжелый свет. Он снял кепку, протянул мне. Я разозлился:
– На черта она мне?
– Чтоб ты сызнова не обгорел.
Я рассвирепел еще больше:
– Ты вправду воображаешь, что я напялю эту кепку? «Эссо»!
– Не знаю. Не хочешь?
– Лучше поджарюсь, чем надену.
– Ладно. Никто тебя не заставляет.
– У нее совершенно дурацкий вид.
На миг Ивер вроде как удивился:
– Злиться-то зачем?
– Во-первых, я не злюсь…
– Не злишься? Ну и хорошо.
– Во-вторых, ты еще не видал меня злым.
Едва сказав это, я сразу сообразил, что слова-то не мои. А Ивера Малта. Слова тем летом тоже меняли хозяев. Я хотел иметь свои слова, а не перенимать чужие. Ивер опять натянул кепку на голову:
– Ты меня тоже.
И мы взялись за флагшток. Сперва надо было его опустить, но не получилось. Опорное гнездо проржавело. И очень даже хорошо. Можно бросить это дело, заняться каждому своим. Однако Ивер предложил влезть наверх и съехать вниз со скребком. Он ведь принес не только краску и кисть, но и скребок, наждачную бумагу и серебрянку тоже. Ивер не сдавался. Так что не отвертишься. Я притащил лестницу, и Ивер чуть ли не взбежал по ступенькам наверх, меж тем как я стоял на дне мира, держал лестницу. В голове мелькнуло: может, бросить и уйти – к купальне, к скалистым склонам, ко всему, что далеко отсюда, далеко от Ивера Малта. Но мысль так и осталась мыслью. Правда, можно ее записать. Мысль, что можно записать мысль, мелькнувшую в голове и кончившуюся ничем, наполнила меня радостью и счастьем. Я еще крепче вцепился в лестницу, чтобы Ивер без риска влез на последнюю ступеньку. Скоро на меня посыпались сухие ошметки краски. Словно мертвые, оборванные мотыльки. Словно страницы «Моби Дика». Затем настал черед краски. Ивер заверил, что цвет точно такой же, как был. Последний раз он вроде бы прихватил с собой клочок, чтобы не ошибиться? Ивер все предусмотрел. Ивер планировал. Он снова влез наверх и приступил к покраске – сверху вниз. Наконец осталось только навести красоту на шар, или купол, как говорили Тетушки. Ивер захватил наждак и серебрянку и в третий раз залез на верхотуру. Пока он орудовал там под туго натянутым синим небом, к калитке подошли вдова Сплетница Гулликсен и мама. Обе остолбенели, увидав Ивера Малта, изображавшего флаг. Мама кинулась к нам с криком: