Посредник
Шрифт:
– Потому что заставляешь Хайди ждать, сладкий мой. Ждать и ждать. Она так и будет ждать понапрасну, а? Тогда я скажу ей, что она может поискать себе нового парня, чуток пошустрее.
– Она просто ушла.
– Ушла?
– Сидела на балконе. А потом ушла. Ни слова не говоря. Ушла, и все.
Лисбет подошла ближе, прищурилась:
– Ты и впрямь совсем дурак.
– Та-ак. Значит, я и сладкий, и дурак, и недоумок?
– Да это почти одно и то же, если хочешь знать.
– Надо быть дураком, чтоб быть недоумком?
– В народной школе вы размножение не проходили? Иной раз девчонки
Я показал на ее рот:
– Ты испортила зубы?
– Насмехаешься, Бледнолицый?
– Вовсе нет. Незачем стыдиться, что надо носить скобки.
– А кто про это говорил? Что надо стыдиться из-за скобок?
– Да, собственно, никто.
– Собственно, никто? Тогда зачем ты говоришь?
– Я не говорил. Я сказал, что незачем стыдиться скобок. То есть совсем наоборот.
– Тогда кто-то наверняка говорил, что это стыдно. По-твоему, носить скобки стыдно?
– Вовсе нет. Тебе к лицу. Скобки, я имею в виду.
– Если я буду помалкивать, никто их не увидит.
– Вот именно. А сможешь, Лисбет?
Она улыбнулась, и на миг рот стал похож на решетку.
– Я упала в ванной и треснулась подбородком о край раковины. Вся зубная гвардия наперекосяк. Придется ходить с этим дерьмом еще четыре недели.
– Ничего, ты наверняка выдержишь.
– Знаешь что, Бледнолицый?
– Я еще чего-то не знаю?
– По-моему, ты пишешь чересчур много стихов. У тебя от этого совсем шарики за ролики заедут.
Лисбет пошла к калитке. Остановилась там, оглянулась. Тут я увидел, до какой степени она потрепанная. Казалось, ей надо было отойти подальше, чтобы я как следует разглядел, что она потрепанная. Как сказала мама, она поблекла, подурнела. И не из-за скобок. Скобки лишь подчеркнули неприятные черты. Бросили ребячливый свет на испорченное лицо. Все одиночество в ней стояло на часах.
– У меня вечеринка в воскресенье. Придешь?
– Собственно, у меня другая встреча.
– Будь добр, приходи. Ради Хайди.
– В воскресенье они прилунятся.
– Потому и вечеринка, ясно?
– Посмотрим.
– Вот и хорошо. Только Ивера не приводи. Мы не хотим заразиться.
– Чем?
– Барачной болезнью. И у нас есть телевизор. Значит, придешь?
– Может быть.
Лисбет засмеялась и скобками послала мне воздушный поцелуй.
– Кстати, каждый разговор с тобой вдохновляет, Крис!
Я отвез велик к крыльцу, поставил там. Но не знал, куда припарковать себя самого. Не находил свободных мест. Хайди вправду ждала, что я приду? Или это выдумка Лисбет, к которой никто больше не приходил на день рождения? Я тонул в сомнениях. Выбор был слишком велик. Чем больше выбор, тем труднее на чем-нибудь остановиться. Сомнений не вызывало только одно: мне надо писать. Однако мир все время мне препятствовал. Люди так и норовили совать палки в колеса. И я опять жутко разозлился. Мне бы надо быть счастливым. Но счастье не самая сильная моя сторона. Личный мой рекорд – двадцать секунд счастья. Чуть ли не короче двух шестидесятиметровок. Этот рекорд я установил, когда написал первое настоящее стихотворение, то самое, про часы на Драмменсвейен, которое не позволил напечатать в «Женщинах и нарядах». Подумав хорошенько и подсчитав, я решил, что, пожалуй, счастье от
– Значит, это Лисбет брала твой велосипед? – спросила она.
– Да. Почти.
– Почти?
– Да. Почти.
Мама козырьком приставила руку к глазам, чтобы лучше меня видеть.
– О чем же вы говорили?
– Ни о чем.
– Так долго и ни о чем?
– Тебя это не касается.
Мама опустила руку:
– Я не хотела тебя обидеть. Я только пытаюсь…
Она не договорила, так как я перебил ее:
– Пытаешься что?
– Понять тебя, Крис. Вот и все.
Теперь уже я заслонил глаза, не затем, чтобы лучше видеть, а чтобы спрятаться.
– Мы говорили о зубных скобках. Ей надели скобки. Вот и все.
– А я и не заметила.
– Я тоже. У нее вечеринка в воскресенье.
– В воскресенье? Когда они прилунятся?
– Если прилунятся.
– Ее родители будут дома?
– Не знаю.
Мама на миг отвернулась, и по ее телу пробежала дрожь, трепет, точь-в-точь такой я увижу много лет спустя на кухне квартиры, где прошло мое детство, будто время и расстояние, мой собственный возраст, опередили меня.
– Я думала, мы вместе послушаем репортаж, – наконец сказала она.
– У них там телевизор.
Я принес жестянку. Путаница не проблема. Мне леска не нужна. Я отрезал блесну, отломал крючок, и вот оно уже на ладони – украшение, которое я драил и гнул весь остаток вечера, вот так все этим летом становилось совсем другим, не тем, чем было изначально.
Начнется дождь. Уже начинается. Мы укроемся в купальне. Укрываемся в купальне. Я задвину занавески. Уже задвигаю. Запру дверь. Уже запираю. Сяду рядом с ней. Уже сажусь. Она будет уступчива. И действительно уступчива. Я ее поцелую. Уже целую. Дотронусь до ее груди. Уже трогаю ее грудь. Другой рукой подберусь к лохматке. Уже подбираюсь. Все пойдет как по маслу. Идет как по маслу. Она тяжело задышит и скажет «да». Уже тяжело дышит и говорит «да». Я прошепчу ее имя. Хайди. Уже шепчу. Хайди. Будь осторожен, шепотом скажет она. Я осторожен. Просуну руку ей в трусики. Уже просовываю. Я…
– Кристиан!
Я проснулся с беззвучным шумом над пустой страницей в своей белой библиотеке и сперва не сообразил, чту меня разбудило – мои незримые слова или мама. Раздвинул занавески. Она стояла у флагштока, держала в руках флаг, будто ребенка. Стало быть, воскресенье, причем не какое-нибудь, а то самое. Сегодня Луна изменится. Сегодня Луна будет покорена. Мама махнула рукой. Обычно флаг поднимал папа. Сейчас, по вполне уважительной причине, он этого сделать не мог: у него сломана нога и он лежит в городе, в больнице. В таком случае ему бы надо прибегнуть к телепатии, но архитекторы так не поступают. Я закончил собственные размышления в умывальном тазу. После чего спокойно вышел на улицу.