Посредник
Шрифт:
– Флаг не должен касаться земли, – сказала мама.
– А что будет, если коснется?
– Не знаю, случится ли что-нибудь, но так уж заведено. Держи.
Я держал норвежский флаг, пока мама прикрепляла его к тросу, и мне ужасно хотелось выпустить его из рук, чтобы посмотреть, не случится ли чего. Ясное дело, ничего не случится, но все же. Вдруг одновременно что-то произойдет – загорятся купальни, рухнут самолеты, мое стихотворение будет завершено. В конце концов я не удержался. Не смог! Это было неизбежно. Мазнул уголком флага по земле – и случилось! Случилось! Во мне возникла фраза. Родилась строчка. Луна другой щекой оборотилась. Никогда еще я не был настолько близок к идеальному облегчению. Все получилось, в дивной задачке, золотой формуле, известной мне одному, логической магии, принадлежащей мне, только мне и никому другому. Брось я на землю весь флаг и наступи на него, что было бы тогда! Может,
– Ты решил? – спросила мама.
– То есть?
– Что будешь делать сегодня вечером.
– Нет.
– Чего тебе хочется больше всего?
– Не знаю.
Мама улыбнулась:
– Наверняка знаешь. Если немного подумаешь.
Я поднялся к себе и так и сделал. Подумал. Толку чуть. Раздумья вообще редко мне помогали. Стало только хуже. Это ведь просто уловка. А вот фраза, которую я посадил, увяла. Слова отпали от нее одно за другим, остался лишь тонкий, жесткий стебелек, то бишь я. Взлетел на седьмое небо, а теперь рухнул наземь. Я лег на кровать и устроил бой с тенью, с большой возвратной клавишей. Впервые очутился вблизи от нее, от большой клавиши, которая забивает, отрывает, вычеркивает и опустошает. Мало-помалу я близко с ней познакомлюсь. Луна другой щекой оборотилась. Барахло. Хорошо, что она завяла. В голове сплошной мусор! Вдобавок мне было о чем подумать и кроме ненаписанного стиха. Пойти к Иверу Малту, на вечеринку к Лисбет или просто остаться дома? Чего мне хотелось больше всего? Ответ ясен как божий день, если ставить вопрос таким манером. Мне хотелось к Хайди. Хотелось побыть с ней в купальне. Хотелось вместе с ней посмотреть высадку на Луну. Но совершенно не хотелось всего остального, связанного с приглашением: пьяной болтовни Лисбет, развязных манер Путте, да и вообще всех придурков из его шайки. За двумя зайцами я гнаться не хотел. Мне нужен один. Еще можно сесть на паром, поехать в город проведать папу. Сама эта мысль встревожила меня. Что-то здесь не сходилось. Я не знал, что именно. И оттого тревожился еще сильнее. Страница в машинке смеялась надо мной. На что мне заголовок без стиха? Заголовок без стиха так же бесполезен, как имя без человека. Я начал паниковать. Сколько всего не успел. Сколько всего не закончу. Сколько всего никогда не сделаю. Сколько всего висело на тоненькой ниточке, особенно я сам, – моя ниточка была самой тоненькой, я чувствовал себя как свинцовое грузило, прикрепленное к паутинке. Думал о словах Ивера, что Генри, немецкий ублюдок, не существует. Да, какое облегчение – быть, но не существовать, только вот жить в землянке мне совершенно не хотелось. Потом я попробовал сосчитать, сколько часов у нас в доме, вышло восемь: двое напольных, стенные на кухне, мои наручные, мамины наручные, старые наручные, которыми папа пользовался на даче, и два будильника. Вдобавок еще и солнечные часы, кто-то из предков соорудил их возле карпового прудика еще до Первой мировой, только он не учел, что рододендрон и березы с годами разрастутся, и теперь солнечные часы не действуют, угодили в тень, единственный способ запустить их – вырубка всего сада, безоблачное небо и терпение. Итак, в общей сложности девять часов, и они либо спешили, либо отставали, либо стояли. Время – это заговор. Время шло во всех направлениях. Скоро астронавты приведут себя в порядок в огромном бальном зале, надрают ботинки, поправят запонки и галстуки, причешут волосы и пригласят ангелов на танец – думаю, на фокстрот.
Я выбрал то, что выбирал все время. Пошел на вечеринку к Лисбет. Что ни говори, у нее есть телевизор. Мама проводила меня до калитки. Могла бы и не ходить. Я же не навсегда ухожу. Может, она хотела убедиться, что я не припрятал среди вереска ящик пива. Ничего я не припрятал. Мне, вообще-то, не нравилось выпивать. Я и без того всегда был на взводе.
– Народу много будет? – спросила мама.
– Понятия не имею.
– Наверно, не ты один?
– Надеюсь. Так или иначе, я ненадолго.
Мама открыла калитку.
– Надеюсь, ты способен уследить за собой, – сказала она.
Эти слова едва не парализовали меня. Я поверить не мог, что она так сказала. Остановился:
– Почему бы мне не уследить?
– Да я просто так сказала, Кристиан. А не…
– Почему бы мне не уследить за собой?
– Это же просто поговорка. Не обращай внимания.
– Все-таки почему ты так сказала?
– Я часто говорю глупости. Не…
– Не веришь, что я сумею уследить за собой?
– Конечно сумеешь. Просто будь, пожалуйста, осторожен. И не…
Я захлопнул калитку, побежал вниз по склону. А мамины слова молотом стучали во мне. Надеюсь, ты сумеешь уследить за собой. Эти слова – или сомнение, в них содержавшееся, сомнение во мне, – застряли
– Вот это настоящая любовь! – вопил Путте. – Что скажешь, Бледнолицый? Ты же спец по этой части.
– Я не дантист. Но, по-моему, тут нужна ножовка.
Лисбет рассвирепела пуще прежнего, потащила Грегерса за собой. Потащила ртом. Он давно сдался. Мы смеялись. Я смеялся. Мы хлопали в ладоши. Я хлопал в ладоши. Тут на веранду вышла Хайди с ножницами. Меня она не заметила. Кое-как успокоила Лисбет, сумела протиснуться между ними, а мы держали Грегерса. Рот ко рту и ножницы. Только ножницы были недостаточно острыми. Путте принес кусачки. Увы, чересчур велики. И он откупорил бутылку пива:
– Любите друг друга в горе и в радости, пока смерть не разлучит вас!
Грегерс начал всерьез задыхаться, лицо посинело. У Лисбет в уголках рта выступила красная слюна. Они стояли на коленях, точно двое приговоренных к смерти, которые должны казнить один другого. В конце концов Хайди нашла шпильку для волос, распрямила ее и этой шпилькой все же сумела их расцепить. Точь-в-точь как Ивер Малт вскрыл замок на моем велике, но тогда я не хотел думать об Ивере Малте, совсем о нем не думал. Смертников помиловали. Грегерс рухнул в траву и лежал не шевелясь. Лисбет встала, всхлипывая и заливаясь слезами:
– Черт бы вас побрал! Черт бы вас всех побрал!
Она вытащила все скобки. Изо рта сочилась кровь. Но она не обращала внимания. Плевалась и шипела от злости, пока Хайди не увела ее в дом, довольно надолго. Мы уложили Грегерса в гамак, дали ему холодных сосисок и теплого пива, и все более-менее утихло. Я говорю «мы»? Я не принадлежал к числу этих «мы». Не участвовал. Был всего лишь зрителем. Не вмешивался. В тот вечер я ни во что не вмешивался. И все равно пишу «мы». Путте протянул мне бутылку:
– Черт, Бледнолицый. Ты вроде как малость загорел с прошлого раза, а? Вот незадача. Придется ведь новое имя тебе придумать.
– Белёк, – предложил парень по имени Патрик, фантазия у него на уровне канцелярской скрепки.
Путте брызнул на меня пивом:
– Нарекаем тебя Бельком! Ура Бельку! Ура!
Путте куснул меня за плечо, проверяя на костлявость. Мы тяпнули еще пивка, посмеялись, и я тоже смеялся. Почему я остался? Почему смеялся? Почему примирился? Мне казалось, ответ прост: Хайди. Но его было недостаточно. Я не примирился с тем, чтобы из-за нее мной командовали, меня унижали и оплевывали. Кроме себя самого, винить некого. Я безвольный во всем, не считая писательства, да и тут с натяжкой. Ведь что я написал? Одно-единственное стихотворение из пяти строчек. Нет у меня воли, только желание. В общем, я безвольный. Разрешаю собой командовать. Нахожусь в чужой власти. Пасть духом мне не давало лишь одно: скоро я об этом напишу, да-да, напишу, и скоро, а уж тогда поквитаюсь с этими чертовыми ревизорами. Кстати, в минувшем месяце мне стукнуло шестьдесят. Я вроде уже говорил? Вот и прибавьте все годы, прожитые так трудно, что сердце мое считало один год за два. Я отметил это событие, ведь, кстати, уже событие, что я вообще жил, один в гостинице в городе, где все больше уверяюсь, что не существую. По этому случаю я прислушался к внутренним голосам, не к тем, которые, как с небольшой помощью адвокатов патетически твердят убийцы, заставляют их совершать злодеяния. Я слушал голоса моих лет, ведь еще недавно они говорили – голос ребенка, голос подростка, голос мужчины, – но я их уже не различал. Они были моим смешанным хором. Пели во мне все разом. И пишу я это с известной усталостью, как после долгого-долгого трудового дня, когда с радостью ждешь ночи и сна. Песня называется – грядущее.
Наконец девчонки вернулись. Лисбет почти пришла в норму – по крайней мере, скобки были на месте, – но по-прежнему злилась.
– Ну, вы просто совсем малышня! – воскликнула она. – Забыли, почему я вас пригласила!
– Потому что больше тебе пригласить некого, Зубатка, – сказал Путте.
Лисбет как бы сникла, и я опасался, что она ударится в слезы. Путте откупорил бутылку пива, бросил ей, и она поймала ее в туче пены.
– Расслабься, Зубатка. Нам весело, так? Правда же весело?