Посредник
Шрифт:
– Ну вот, – сказал я.
– Что «ну вот»?
– Барачный парень.
– Барачный?
– Ивер Малт. Пришлось ему уйти.
– Ты его не впустил?
– Я? Лисбет его не впустила.
– Лисбет? Я видела только тебя одного.
– Ты слышала, что она сказала. Что ему тут делать нечего.
– Ты позволяешь Лисбет командовать тобой?
– Никто мной не командует. Я просто…
– Я думала, Ивер твой товарищ.
– Товарищ? Мы с ним познакомились всего неделю-другую назад. Я его толком не знаю.
Хайди смотрела на меня, почесывая кошку за ухом, и я слышал, что кошка мурлычет, звук такой же, как низкий гул проводов высокого напряжения или мотора холодильника.
– Какие же вы все гады, – сказала Хайди.
Я пришел в отчаяние. Пришел в отчаяние и разозлился, разозлился на Ивера, на Лисбет, на Хайди, на Луну и астронавтов, на себя. Погладил кошку. Даже она не на моей стороне. Мог бы догадаться. Когтями она оставила на тыльной стороне руки две красные царапины. Хайди ничего не сделала. Я отдернул руку, с которой капала кровь.
– Пойдем опять в купальню? – спросил я.
– Даже и не думай, Крис.
– Нет? Я ведь не прочел
– Может, в другой раз.
Тем летом мне постоянно клали в рот эхо чужих слов, как я уже говорил.
– Не уверен, что будет другой раз, – сказал я.
– Неужели.
– Неужели?
– По-моему, тебе надо пойти за товарищем.
Хайди осторожно посадила кошку в траву. Она вышвыривала меня вон? Поставила точку, прежде чем все по-настоящему началось? Я растерянно стоял, слизывая кровь с руки. Наверно, так все и получается: предаешь кого-нибудь и рано или поздно предают тебя? Я проклинал злополучный день, когда мама велела мне поздороваться с Ивером Малтом, босоногим, страдающим словесной слепотой, неотесанным мальчишкой из барака.
– Пойду-ка я, пожалуй, в дом, посмотрю высадку на Луне, – сказал я.
Хайди вдруг изменилась:
– Не ходи туда, Крис.
– Почему?
– Я пыталась присмотреть за ней.
– Ты о чем?
Она покачала головой и повторила то, что уже сказала:
– Какие же вы все гады.
Я подошел к двери, глянул сквозь волнистые стекла. Телевизор светился, но на экран никто не смотрел. Потом я увидел Лисбет. Она лежала на диване, одна рука свисала до полу… Видел я все расплывчато. Они ее трахали. По очереди. Не знаю, долго ли я так стоял, закрыв глаза. Затем мое внимание целиком обратилось на другое. Хайди прошептала мое имя. Я открыл глаза в надежде, что вечер вернется в добрую колею. Но увы. Вернулся Ивер Малт. Он всегда возвращался. И пришел не один. Со здоровенным парнем в комбинезоне. Голова у парня была такая тяжелая, что свешивалась вперед. Стриженный под машинку, обрюзглый. Он шел грузными, медленными шагами, но каждый шаг был таким большим, что Ивер Малт, чтобы не отстать, поневоле бежал. На плече здоровила нес ружье. Я узнал это ружье. Они остановились у калитки, Ивер Малт выдвинул колосса вперед и выглядел совершенно безумным.
– Поздоровайся с Генри! Иди поздоровайся с Генри, Крис! Белёк!
Значит, это Генри, немецкий ублюдок, полубрат. С виду тоже безумный, но на другой, бестолковый лад. Он утирал синим рукавом глаза, снова и снова, будто потускневший уже вечерний свет слепил его. Потом принялся размахивать ружьем, издавая те же нечеловеческие звуки, какие я слышал из погреба. Все это напоминало зловещий танец. Хайди закрыла лицо руками. Внезапно Генри успокоился, вскинул ружье и прицелился. Ивер Малт смеялся, прыгал из стороны в сторону и вверх-вниз, как слабоумный ребенок. Вот тогда-то я испугался. Вот тогда-то поверил своим глазам. Значит, это правда. Генри существовал. С помощью Ивера Малта он восстал из земных недр. Нет, на обозрение он явился еще и с моей помощью, и, будь моя воля, я бы упрятал его обратно во тьму, что для многих лучше всего. Я не знал, куда он целится. Может, в кошку, которая черным пятном лежала под папоротниками. Может, в Хайди. Может, в меня. Генри целился в мир. Я вспомнил, чту говорил Иверов папаша: ружье всегда заряжено. Больше я не успел подумать ни о чем.
– Что, впустите меня теперь? – крикнул Ивер Малт. – А?
Выстрел истребил все прочие летние звуки. Затем я услышал запоздалый треск, а следом звон лавины стекла прямо за спиной, оставивший после себя новую тишину, более глубокую и пронзительную, чем когда-либо. Ивер навзничь рухнул на дорожку и замер. Тени переместились. Генри завопил еще громче, треснул лбом по стволу и прицелился снова. Я стоял как вкопанный, не в силах пошевелиться. Хайди тоже оцепенела. На миг я подумал, что пуля угодила в Ивера Малта. Сколько патронов в таком ружье? Я понятия не имел. Смотрел прямо в дуло. Генри стоял в десяти метрах от нас, от меня, а то и меньше. Тяжелое бледное лицо было детским и наивным, взгляд полон пугающей и одновременно испуганной пустоты. Он никак не мог решить, какой глаз зажмурить, чтобы лучше прицелиться. И закрыл оба. Стрельба вслепую опаснее всего. Он может в кого-нибудь попасть. Ивер Малт наконец поднялся, пошатываясь, повернулся кругом. Внешне он был невредим, только внутренне уничтожен. Именно так он выглядел. Как долго это продолжалось? Я потерял представление о времени. Все происходило короткими рывками и в нарушенном порядке. Время словно разделилось на зоны, совершенно не связанные друг с другом. Кто-то из нас явно потеряет рассудок. Вдобавок я почти оглох на левое ухо. Остальные выбежали из дома, полуголые, не в себе. Крича наперебой. Лисбет, заливаясь слезами, побрела к Хайди, та сняла свитер, укутала ее, вместо того чтобы бежать в укрытие. Тут кто-то позвал Генри по имени: Генри, Генри. Не Ивер Малт. Его отец. Он стоял чуть ниже на дороге, совершенно спокойный, тоже в костюме и белой сорочке. Они принарядились, ради меня принарядились. Мы ведь собирались вместе послушать про высадку на Луне. Таков был уговор. Иверов отец казался не на месте. Как и все мы в тот вечер. Все мы должны были находиться в других местах, не здесь.
– Генри, – повторил он, – положи ружье.
Генри не шевелился. Будто спал. Стоя спал и целился. Отец подошел на несколько шагов ближе, не спуская с него глаз.
– Дай мне ружье, Генри. – Он протянул руку. – Просто дай мне ружье, Генри. И все будет хорошо. Дай его мне.
Генри открыл глаза, медленно повернулся, целясь в отца, в отчима, который осторожно обхватил ладонью ствол и попытался забрать ружье из его ручищ. Я ждал второго выстрела. Немного погодя Генри наконец выпустил ружье, упал на колени и заплакал, покачиваясь взад-вперед. Отец положил свободную руку ему на голову, Генри чуточку утих. Похоже на ласку, на благословение. Потом он повернулся ко мне:
– Кто-нибудь пострадал?
– Он попал в фонарь.
– Скажи им, я починю. У тебя кровь.
– Кошка. Она меня поцарапала.
Отец отошел к Иверу, который так и стоял, не говоря ни слова, и вмазал ему кулаком по физиономии. Ивер даже руками заслониться не успел. Колени у него подломились как тростинки, и он ничком рухнул на обочину. Затрещина – тоже ласка? Заплутавшая ласка? Отец разломил ружье, вынул патрон, спрятал в карман пиджака. Потом поднял Ивера на ноги, и все трое зашагали к Сигналу, Генри шел между ними, будто ничего не случилось, думал я, будто ничего не случилось.
18
Я пытаюсь изложить все как можно объективнее, но, когда происходили эти события, об объективности с моей стороны, разумеется, не было и речи. Я рассчитывал, что на выстрел сбежится народ, однако ничего подобного не случилось. Может, не слыхали или не хотели пропустить передачу – по радио либо по телевидению. Впрочем, это не имеет значения. Так уж вышло. Все могло пойти иначе, как и бульшая часть любых наших затей. Происходящее фактически лишь один из вариантов длинного ряда возможностей. В общем, случилось именно так, а не иначе, ни убавить ни прибавить. Семейство Малт, как говорится, разметало ветрами на все четыре стороны. Уж и не знаю, сколько этих ветров, четыре или, может, больше. Мне хватало своих. Ивер ни слова не сказал о том, что произошло, провел три года на Бастёй, а потом нанялся на одно из судов пароходства Вильхельмсена, которое перевозило грузы не то в Индийском океане, не то где-то в тех краях, и позднее никто о нем ничего не слышал. Генри, как невменяемый, под суд не пошел, его поместили в закрытую лечебницу прямо за городом. О нем писали в газетах, о бедолаге, которого долгие годы держали под замком в землянке. Как такое могло случиться? Что за нелюди его родители? Особенно досталось матери. Снова на нее свалился позор, еще страшнее прежнего. Она же не просто гулящая, вдобавок злодейка. Но разве в ее выборе не чувствуется своего рода забота, искаженная забота, совсем не злоба, а наоборот? Разве она не желала беспомощно, но по-своему решительно защитить сына, горемыку Генри, внебрачного Генри, защитить его, требовавшего больше защиты, чем кто бы то ни было? Никаких смягчающих обстоятельств, сказал судья. Даже домашний хлеб не говорил в ее пользу. Скорее наоборот. Домашний хлеб, скорее, свидетельствовал о ее хитрости. Все лишь усугубляло ее вину. Ничто не говорило в ее пользу. Никто не свидетельствовал в ее пользу. Я бы охотно это сделал. Более чем охотно высказался бы за нее, в ее пользу. Однако в ту пору мой голос был не в счет. Его не слышали. Я бы сказал: мама Ивера Малта пекла самый вкусный хлеб на свете. Обоих родителей приговорили к восемнадцати месяцам тюрьмы, но через год выпустили, они уехали на другой конец страны и начали там сначала, если вообще можно начать сначала, хотя лично я полагаю, что да, всегда можно начать сначала и по-другому, и я не только так думаю, я знаю.
Участок на Сигнале мало-помалу зарос. Сорняки поглотили ржавое железо. Землянка заполнилась битым стеклом и мусором. Огород задавили папоротники. Постройки уже никому не принадлежали. Барак и мастерская развалились и в конце концов стали грудой гофрированного железа да гнилых досок, тоже со временем исчезнувшей. Со временем исчезает все. Правда, утешение хилое. Дождь и ветер смели последние остатки. И в этом хилом саду я пытаюсь вновь взрастить свою жизнь.
Как было с нами? Лисбет мало-помалу очухалась, новые скобки в конце концов сняли, она жила чинно-благородно, пока не погибла в ДТП много лет спустя, то бишь не так давно, после нее осталась дочь, а мужа у нее не было. Я прочел в газете извещение, но на похороны не пошел. Только здорово опечалился. Путте и его подпевалы тоже вернулись в привычную колею, как большинство людей, и прямой дорогой, которую для них давно залили асфальтом, проследовали на Западное кладбище, но, увы, не обратно. Порой я замечаю их фамилии в связи с банкротствами, скупками и экономическими махинациями. О Хайди я не слышал ничего, пока не получил открытку из Брюсселя, но к тому времени я уже забыл ее, ведь, если на то пошло, и помнить-то о нас было особо нечего, разве только все, чего я не делал. Она просто поздравляла меня с какой-то премией, которой меня наградили. Работала она в некой конторе ЕС, имела дело с двусторонними соглашениями, – я в этом не разбираюсь, в политике и дипломатии. Между прочим, кое-что ее интересовало. Дописал ли я в конце концов стихотворение про Луну? И второе стихотворение, о котором я упоминал, – можно ли его где-нибудь прочитать? Я вроде говорил, что его напечатал журнал «Виндуэт»? Она запомнила. Запомнила больше, чем я. Я воспринял это как дымовые сигналы, медленно тающие под низким небом или над городами, меж которыми мы разъезжаем, и над жизнями, какие прожили. Я воспринял это как предупреждение. На пути опасность. Я ведь усвоил, что на пути всегда есть опасность. Куда ни повернись, всюду опасность. Бульшая часть несчастных случаев происходит на пешеходных переходах. Поэтому их надо избегать. А я? Я сдержал слово. Никогда больше не смотрел в зеркало, поступил на французскую линию, стихи про Луну недописал, второе стихотворение оставил для себя и так и не прочел «Моби Дика». Не могу. Каждый раз, когда пытаюсь, застреваю. А пытался я много раз. Я словно бы хочу держать капитана Ахава на расстоянии или воспрепятствовать ему приблизиться к концу, который ему уготован – автором или судьбой. И кое-что еще в «Классиках в картинках» упорно не дает мне покоя: был же какой-то смысл в том, что я нашел этот журнальчик на дне корзины под лестницей, или нет? Смыслов было много, ведь все имеет отнюдь не один смысл. Речь шла о том, чтобы опустошить кита, кашалота, опустошить от всего ценного, что у него есть. Кашалот совсем не похож на других китов. В голове у него имеется полость, содержащая самый ценный из всех китовых жиров – спермацет. И пока они заняты опустошением китовой головы, один из членов команды падает в эту полость, и Квикег, спасая беднягу, вынужден врубаться в китовую голову. Для меня это не что иное, как описание моих вмятин и отдушин. В них хранилось самое ценное, не только спермацет, но и пустота, которую мне рано или поздно предстояло заполнять, сперва тихо-спокойно, потом все быстрее и быстрее.