Посредник
Шрифт:
Я засмеялся над новым прозвищем. Зубные скобки. Зубатка. Это насчет источника.
– Не называй меня Зубаткой!
Лисбет окончательно очухалась и с ходу отвесила затрещину Грегерсу, которого давно объявили пропавшим без вести. Он вывалился из гамака, и вечеринка продолжилась в доме, в гостиной, где стоял включенный телевизор. Но меня больше интересовало, как передать подарок Хайди, которая уединилась, пошла к купальне, и я двинул следом. Тоже уединился. Лучше и быть не может. Она не оборачивалась, пока не остановилась на узких мостках.
– Не
– Что не смешно?
– Лисбет. Грегерс. Скобки. Совсем не смешно.
– Немножко.
Я посмотрел на нее, и мы оба разом рассмеялись. И не могли остановиться. Крабы обратились в бегство. Чайки разлетелись. Старый маяк на мгновение вспыхнул, мигнул, окрасил серый вечер багрянцем, и никакие космические корабли не садились. В этой суматохе я открыл узкую дверцу, мы проскользнули в купальню и сели каждый на свою скамью, будто уже имели тут постоянные места. Смеяться мы перестали.
– Что, собственно, не так с Лисбет? – спросил я.
– Не так? Да она, пожалуй, всегда такая.
– Нет, раньше другая была.
– Ее родители разводятся.
– Неужели помощники судьи разводятся?
– Во всяком случае, здесь их нет по этой причине. Они и попросили меня присмотреть за ней. Я вроде как примерная девочка.
– У тебя здорово получается.
– Что? Быть примерной девочкой?
– Присматривать за ней. За Лисбет.
Некоторое время мы молчали, я искал, что бы такое сказать, слушая, как волны под нами медленно, но верно точат береговые скалы. В один прекрасный день вся суша исчезнет. Хорошо бы мне быть босиком, когда это произойдет. Я сунул руку в карман, убедился, что блесна, в смысле побрякушка, никуда не делась. Кстати, на стене висел спущенный надувной матрас.
– Как ты думаешь, сколько времени сейчас на Луне? – спросил я.
– Столько же, сколько здесь?
– Но здесь не столько, сколько в Америке. У нас примерно на семь часов раньше. Понятно, что это значит?
– Что они отстают от нас на семь часов.
– Вот именно. И если на Луне время американское, «Аполлон» сядет для нас на семь часов раньше, чем в Америке. Верно?
Хайди только смотрела на меня, подперла ладошками подбородок и смотрела на меня. И я, конечно, не мог остановиться.
– Но раньше всего они сядут для Австралии. Австралия опережает нас на двадцать часов. В Австралии уже понедельник. Надуть матрас?
– Хочешь искупаться?
– Нет.
Хайди все смотрела на меня, и я, понятно, тем более не мог остановиться. Должен продолжать без остановки. Я поискал насос, но не нашел. Придется надувать ртом. Я открутил вентиль и начал дуть. Матрас был невероятно упрямый. Восемь раз я набирал воздуху и слышал, как он выходит, хотя я изо всех сил сжимал треклятый вентиль, на вкус отдающий соленой водой, тиной и старым кремом для загара. Некоторое время я вообще думал, что никогда не справлюсь, что столько же воздуху выходит, сколько я вдуваю. Так уж получалось тем летом: все, от чего я хотел отделаться, упорно не отпускало. В конце концов кое-как надул. Закрутил
– В какую школу пойдешь осенью? – спросила Хайди.
– Пока не знаю. А ты?
– Папа хочет, чтобы я пошла в коммерческое училище.
– А ты сама хочешь?
– Нет. Особенно потому, что туда собираются Путте и его болваны-дружки.
Мы прислонились друг к другу, то есть я первый рискнул, а когда она сделала то же, расхрабрился, положил руку ей на колено, и там моя рука так долго спокойно лежала, что я не видел другого выхода, как подвинуть ее ближе к Хайдину бедру, что было вовсе не далеко.
– Так или иначе, я выберу французскую линию, – сказал я.
– Французскую? Ты знаешь французский?
– Non. Потому и хочу его выучить. Лучшие стихи на свете написаны по-французски. Бодлер. Рембо. Де Голль. Я имею в виду Бодлера.
Хайди улыбнулась:
– Ты уже называл его. Бодлера.
– Да, Бодлер. Хочу прочесть их в подлиннике, ясно? Иначе ведь не узнаю, правильно ли прочитанное. Так?
– Да, так.
– Я именно это и говорю, так?
– Почему ты все время твердишь «так»?
Я все говорил, говорил, причем говорил о себе. Такая у меня манера хвастать. Если на то пошло, совсем неплохо было иметь в запасе Тетушку Соффен, да и Тетушку Эмилию, и всех остальных.
– Ты знала, что карп дольше всех других рыб может прожить на суше?
– Нет.
– А теперь знаешь. Дело в том, что у карпа очень большие жабры, которые действуют как кислородный аппарат.
– Но что карпу делать на суше?
– Вот и я о том же. Что карпу делать на суше, если он живет в воде? Тут явное недоразумение. По доброй воле карп на суше не окажется.
– Разве что карп-дурак.
– Да, верно. Карп-дурак. А кстати, ты знаешь, что почтовое ведомство вынуждено ежегодно сжигать сорок тысяч писем. Оттого что их невозможно доставить.
– Почему?
– Потому что невозможно.
– Но почему невозможно?
– Потому что адрес неразборчивый. Ты только подумай, что может быть в этих письмах, а? Может, кто-то до сих пор ждет письма, отправленного тридцать лет назад. Или ждет ответа на это самое письмо тридцатилетней давности, которое не доставили по причине неразборчивого адреса, так как писавший нервничал, рука у него дрожала и он не сумел написать адрес как следует. Так?
– А что, по-твоему, было написано в недоставленном письме?
– Я тебя люблю. Что-нибудь в таком духе. Или: ты любишь меня? Не все ли равно, раз письмо не дошло. А знаешь, что от зверобоя проступают веснушки, только и успеешь сказать «заячья кровь»!
Мы опять замолчали, на столько же времени, сколько я болтал о себе. Я чувствовал себя полным идиотом. Чайной ложкой вырыл собственную могилу. Почему я не предоставил разглагольствовать другим, а сам не занялся тишиной?
– Ты закончил стихи про Луну? – спросила Хайди.