Посредник
Шрифт:
– Слезай сейчас же! Сию же минуту!
Но Ивер Малт слез не сейчас и не сию же минуту. Не знаю, перепугался он или просто плевать хотел. Мама, продолжая кричать, тоже схватилась за лестницу. Никогда я не видел ее такой рассерженной, потому что злость смешивалась со страхом, а никто не сердится сильнее, чем перепуганные люди. Лицо исказилось. Порыв ветра сорвал с Ивера кепку. Мама закричала еще громче, одновременно яростно и тихо выговаривая мне, так оно казалось, и я ожидал большущего нагоняя, когда, надо надеяться, все кончится и обойдется без
– Вы что же это надумали? Господи, он ведь может погибнуть!
– Просто хотели сделать сюрприз…
– Сюрприз! Да уж, сюрприз удался!
Тут нас перебила мадам Громкоговоритель, вдова Гулликсен, которая по-прежнему стояла у калитки и, конечно же, не могла упустить такой случай, оставить без внимания. Теперь настал ее черед голосить, но у нее на уме было другое.
– По-вашему, правильно, чтобы этакий барачный мальчишка красил флагшток?
С мамой что-то произошло. Лицо разгладилось. Но глаза смотрели жестко. Она отпустила лестницу, юбка пестрела пятнами краски, но ее это явно не волновало, она долго смотрела на Гулликсен, которая торчала возле нашей калитки.
– Что вы имеете в виду?
– Вы прекрасно знаете.
– Увы, нет. Не пойму я, о чем вы.
Надоеда Гулликсен показала на Ивера Малта, который как ни в чем не бывало стоял босой и без кепки на верхней ступеньке лестницы и серебрил шар.
– Что этакий… этакий… сын немецкой девки красит наш флагшток!
Мама подбоченилась, плечи у нее тотчас стали шире, и я понял: вот теперь дело серьезное. Черт, я уже очень ею гордился.
– Вас чем-то не устраивает работа?
– Что?
– Будьте добры, подойдите сюда, взгляните поближе. По-моему, флагшток у нас красивый как никогда.
Вдова Обиженная Гулликсен, конечно, подходить не пожелала, только запыхтела. Я успел подумать, что теперь она исчезнет навсегда. Гулликсе. Гулликс. Гуллик. Гулли. Гулль. Гуль. Гу. Г. Под конец я прошептал «Г» и сдул пыль в жаркие солнечные лучи. Как я раньше-то недодумался. Это ведь так легко. Ивер наконец слез. Мама, по-прежнему руки в боки, пристально смотрела на нас.
– Только не воображайте, будто я на вас не сержусь, – сказала она.
Мы сочли за благо придержать язык.
– По крайней мере, теперь извольте все прибрать.
Я глядел вниз, на муравьев среди гравия.
– Я уберу, – сказал я.
Мама заставила меня поднять глаза.
– Вы оба займетесь уборкой! А после мы заслужили хороший обед. Пообедаешь с нами, Ивер?
Я до последнего надеялся, что он откажется. Не лучше ли поискать кепку?
– Да, – сказал Ивер. – С большим удовольствием.
Мы вместе подмели ошметки краски, отнесли лестницу к сараю, и я проклинал весь мир с его закавыками. Мне не нравилось не только есть у других, ничуть не меньше я не любил и чужих у нас за столом. Мои вмятины становились глубокими и грязными, как окопы. Когда мы покончили с уборкой, обед тоже был
– Вы молодчина, – сказал Ивер.
– Спасибо, Ивер. Очень мило с твоей стороны.
Почему я никогда не говорил именно этого: что мама молодчина, что она молодчина и я ею горжусь? Почему эти слова так смутили меня, что я их сохранил, сохранил для себя, в душе, где от них не было проку? Не знаю. Знаю только одно: все, что, казалось бы, так просто сказать, очень трудно произнести вслух. Когда уже поздно, в голову одна за другой приходят фразы, которые ты мог сказать, но не сказал. Ты молодчина, мама. Нужен Ивер Малт, чтобы это сказать.
– Каково здесь зимой? – спросила мама.
– Очень тихо. – И он добавил, почти грустно, почти смущенно: – То есть когда нет скандалов.
Мне хотелось, чтобы мама расспросила еще, например, какие скандалы Ивер Малт имел в виду, но мама расспросы прекратила. И взгляд, который она, продолжая есть, быстро метнула на меня, однозначно сказал, что и я расспрашивать не должен, хоть я и не собирался.
На десерт была клубника со сливками. После Ивер хотел помочь перемыть посуду. Что дальше? Протравить дом морилкой? Выкопать новый колодец? Собрать крыжовник? К счастью, мама решила, что управится сама, в смысле, с мытьем посуды, но мне это «к счастью» ничего хорошего не сулило: ведь я сидел на пару с Ивером на балконе и не знал, что делать.
– А что за скандалы? – спросил я.
Ивер Малт смотрел в сторону и повернулся ко мне далеко не сразу.
– Теперь твоя очередь рассказывать, – сказал он.
– Что рассказывать?
– Как все было.
Я, тем летом вечный болван, решил, что он имеет в виду Хайди.
– Подходяще.
– Подходяще? Ты о чем?
– Подходяще, – повторил я.
Ивер наклонился над столом, на лице его отразились замешательство и нетерпение.
– Что значит «подходяще»?
Надо раз и навсегда поставить точку. Покончить с Ивером Малтом.
– Тебе-то какое дело?
Ивер некоторое время молча смотрел на меня затуманенным взглядом. И вдруг рассмеялся:
– Ты подумал, я про твою девчонку! Про Хайди! Вот что ты подумал! Смехотура!
Я смутился, отвел глаза, стал смотреть на этот треклятый фьорд, на далекие холмы и на самолет, поднявшийся с Форнебу. Как бы мне хотелось очутиться на его борту, улететь, все равно куда. Повторяю: то лето изобиловало смущением. Из-за Луны. Луна делала нас такими. Луна сама не светит. Она отражает чужой свет. Люди лишат смущенную Луну девственности, и теперь она круглые сутки заливала нас своим румянцем.