Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли

Дугин Александр Гельевич

В креационизме вся структура метафизики меняется, и Бог разделяется с миром безвозвратно и необратимо. Можно сказать, что мужское в Боге (Его самотождественность) остается единственным его содержанием. Божество становится более не андрогинным, а мужским. Отныне Бог воплощает в себе только тавтологичекое тождество — себя с самим собой. He-Бог отныне не Бог, а раз Бог есть всё, то «не Богу» достается ничто, которое и появляется в начале творения (ex nihilo).

В гендерном смысле, конец андрогината означает начало мужского Божества.

Библейский патриархат

Именно в креационистских моделяхмонотеистических религий мы имеем дело с законченным

фундаментальным возвеличиванием мужского начала. Это вытекает из конца андрогината и влияет на всю структуру религиозной культуры, этики, бытовой практики.

Мы уже говорили, что мужчина традиционно соотносится с рассудком, а женщина со сферой желаний. В библейском патриархате эта модель закрепляется, возводится в иерархическую оппозицию. Мужская рассудочность считается основной добродетелью, женская эмоциональность, страстность — грехом. Разум — плюс, желание — минус. Мужчина, получается, молодец, а женщина — полное недоразумение.

Представление о том, что грехопадение произошло из-за несдержанности (читай глупости, слабоумия, порочности) Еввы, лежит печатью на всём креационистском подходе.

Роль сердца и интеллектуальной интуиции испаряется вместе с мифом об андрогине.

Мужчина в монотеизме становится тем, кто замещает в творении трансцендентного Бога,именно мужчина и никак не женщина, поэтому большинство языков отождествляют понятие «человека» и «мужчины»: «homo» в латыни; «adam» — на иврите и арабском и т.д. Главным свойством мужчины здесь выступает рассудочность, и вся религиозная цивилизация начинает выстраиваться вокруг этой основополагающей оси — мужского ума.

Мужской рассудок противопоставляется хаотичности желаний, большинство которых приравнивается к греху. Так возникает «культура подавления»,основанная на табуировании, запретах, ограничениях, наказаниях всех тех проявлений, которые представляются естественными и не прошедшими цензуру мужской рассудочности. Структура «культуры подавления» вытекает из норм Откровения. Именно Бог в креационизме дает Моисею Скрижали Завета с выбитыми на них заповедями. Но сверхъестественная и сверхчеловеческая природа морали тут же проецируется на рассудочные логические механизмы и получает развитие и толкование в типично мужском сознании левитов (См. разделы Библии «Второзаконие», «Числа» и т.д.).

Соответственно, возникает представление об абсолютной нормативности мужской гендерной психологии, формах мышления, поведения. Если нормальный человек — это мужчина, то женщина — человек ненормальный, дефективный, требующий исправления, наставления, надзора. Отсюда вытекает принцип подавления женщины, ограничения её природы, сокращения спектра выполняемых ей общественных функций, стремление её «перевоспитать», сегрегировать, проучить. Этот подход основан на убежденности, что женщина сама по себе, по своей природе нечиста и дурна (и это ей надо ставить на вид в течение всей жизни). Определенный апартеид в отношении женщин ясно виден в запрете на совместную молитву с мужчинами в синагоге или мечети, отсутствие женского священства в иудаизме и христианстве и т.д.

Точно такое же отношение, как и к женщине, возникает в отношении и сферы желаний — в первую очередь, половых. Желания, как и женщины, определенным образом допускаются, поскольку уничтожить, искоренить их до конца даже рассудочным и благоразумным мужам не удавалось, но они проходят тщательную цензуру, разделяются на разрешенные (но обязательно урегулированные) и запрещенные, терпимые и нетерпимые. В любом случае, область желаний изгоняется на периферию, десакрализуется, скрывается где-то на женской половине дома, на кухне или конюшне, закутывается в чадру и периодически подвергается наказанию. В русском православном «Домострое»

рекомендуется регулярно «учить» (т.е. избивать) супругу и детей, причем это рассматривается как своего рода «супружеская обязанность» мужчины. Того, кто периодически не бил жену до полусмерти, могли заподозрить в «ереси». Правда для этого не рекомендовалось использовать бревна, доски и колья — особенно, если жена была беременна, а дитя мало собой.

Женщина как абсолютно иное

Находясь всегда под рукой и постоянно путаясь под ногами, женщина (как желание) в креационистской модели постепенно становилась «абсолютно иным» для мужчины. Её ум автоматически вменялся за глупость; её видение мира считалось близорукостью, предрассудками и слепотой; её отношения с людьми и вещами казались примитивными и недоразвитыми; её характерные занятия считались чем-то недостойным мужчины, второсортным, ущербным. «Абсолютно иное» женского начала для мужской патриархальной культуры монотеистических обществ означало практически «ничто»; никто из мужчин не собирался разбираться в структуре этого «абсолютного иного» — оно было налицо, но приравнивалось к ничто.

В XX веке мыслители искали «абсолютно иного» в малых затерянных на краю света народах, в экзотических культах и экстравагантных ритуалах, тогда как, на самом деле, в течение долгих тысячелетий это «абсолютно иное» копошилось на наших кухнях, молча или болтая без умолку, бубня что-то нечленораздельное, навязчиво присутствуя, подчас развлекая, но будучи неспособным пробить высокомерную стену мужской рациональности, после конца андрогината отождествившей всё, что ею не является, с ничто.

А если взглянуть на это глазами женщины? Представляете, какое это колоссальное испытание — считаться в течение бесконечных веков побочным недоразумением, слышать споры о том, «человек ли женщина»... В наиболее последовательном патриархате ответ, кстати, однозначный: «Не человек, никакой не человек, что-то отдаленно его напоминающее». Но и в отношении обезьян древние римляне удивлялись, говоря: «simian quaem similes turpissima bestia nobis («обезьяна, как же эта зверюга на нас-то похожа»...)

Границы символизма полов в креационизме

Хотя в креационизме мужчина замещает Бога в творении, а женщина, в определенном смысле, замещает само творение (т.е. ничто,отсюда, кстати, проистекает идея её ничтожности), оба пола выступают только как символы. Отличие от манифестационистской онтологии пола в том, что мужчина, указывая на Бога, им не является, являться не может. Их природы различны, поэтому, выступая как символ Бога, он одновременно выступает как принципиально «не Бог». И сколько бы мужчина ни развивал свои мужские качества, он от своей тварной природы никуда не уйдёт. Вопрос только в том, хорошо или плохо мужчина будет справляться со своей функцией. Если хорошо, то он получит вознаграждение, если плохо — наказание; но никогда ему не стать Тем, от имени Кого он действует, кого символизирует.

То же самое верно и в отношении женщины. Она символизирует творение, космос, «внешний мир»; но она никогда не может перестать быть земной женщиной и взлететь, как птица, превратиться в ворону или разлиться рекой. Истории о ведьмах и превращения волшебных сказок являются следами домонотеистических культур: там ведьмы и оборотни были обычным явлением, так как непроходимых границ между символизирующим и символизируемым не было. В манифестационизме символизм полов означал возможность прямого и совершенного отождествления. В креационизме такое отождествление более невозможно, и это ограничивает онтологию пола. Реализация полового архетипа (по крайней мере, мужского) ещё представляет собой религиозную, моральную и даже символическую ценность, но граница такой реализации уже строго прочерчена.