Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли
Шрифт:
Учение Платона об идеях является поворотным в истории отхода от кристальной логики манифестационизма. С одной стороны, идея есть небесный архетип, сущность вещи, высший этаж ее тождества. Но с другой стороны, и это недвусмысленно описано в «мифе о пещере» в «Государстве» Платона, идеи лежат внепещеры и то, чем оперируют люди, находящиеся внутри пещеры, — это тениидей. С точки зрения полноценной манифестационистской модели, сущности не могут находиться строго вневещей, они всегда одновременно и вне и внутри.Тень — это не вещь, а вещь — это не идея. Мы видим, что в платоновской истории о пещере установлены две границы, которые вполне можно истолковать как непроходимые,как
В строго манифестационистском представлении о познании онтологические корни вещей (напоминающие платоновские идеи) находятся внутри этих вещей, хотя и скрыты в них, глубоко закопаны, но теоретически с ними совпадают.И гносеологическое действие, которое следует предпринять существу познающему в рамках классической манифестационистской парадигмы — это прорваться к подлинной внутренней природе вещей.Платон же подробно описывает феноменологию того, как сердечные лучи, которые являются генератором идеи, отражаются в дискурсивном зеркале рассудка.И тут рассудок начинает жить автономной жизнью.Он выходит на первый план. Платон ясно понимает, откуда берутся эти лучи. Он понимает, что они не рождаютсяразумом.
Но в некоторых сократических диалогах у Платона появляются идеи о первичности рассудка по отношению к сердечной реальности. О реальности сердца, о ткани и субстанции мифа, Платон говорит как бы с позиции разумного зеркала.
Сердечное познание вскрывает идею внутри вещи как бытие вещи. В рассудке этот процесс прямого интеллектуального схватывания лишь рефлекторно отражается.В концепции «идеи», застывшего «вида» мы имеем дело с чем-то промежуточныммежду сущностью вещи, схватываемой сердцем (интеллектуальной интуицией) и рассудочным отражением этой сущности. Неоплатоники тяготели к «досократическому» пониманию идеи, сдвигая центр тяжести к сущности. Но магистральная линия западно-европейской философии, напротив, тяготела к отождествлению идеи с чисто рациональной рефлексией. Иными словами, идея может быть истолкована и онтологически (в рамках процесса недвойственного познания-отождествления), и исключительно гносеологически (как чистое представление), т.е. в отрыве от онтогносеологического синтеза сердечной интеллектуальной интуиции.
Конечно, Платон не порывает до конца с манифестационистской парадигмой, но почему мы вообще говорим о досократиках?— Потому что здесь, в момент появления учений Сократа и Платона, происходит разделение двух гносеологии: полноценной манифестационистской гносеологии, не оторванной от мифологии и сакральности, и нового типа гносеологии, которая пытается рационализировать миф. Эта рационализация еще не рвет с мифологией, она не смеется над мифологией, она ее в себя принимает. Но она оценивает эту мифологию, исходя из собственныхкритериев.
В этом гносеологическом процессе существенно смещается центр тяжести. Аристотель, ученик Платона, в данном случае тоже остается в пространстве манифестационистского комплекса, но следует за Платоном в главном: он продолжает работу по рационализации метафизики.И у Аристотеля мы сталкиваемся с описанием функционирования сакрально понятого рассудка — отсюда «недвижимый двигатель», категории «формы и материи», «естественные места».
Философия Аристотеля — манифестационистская, и даже в чем-то более манифестационистская, чем у Платона. Об этом писал Хайдеггер, обращая внимание на то, что Аристотель разделяет два вида познания «фронесис» и «София», где "София" соответствует строго адвайто-ведантистскому «чит», «абсолютному
Р. Генон, со своей стороны, считал, что отличие Аристотеля от Платона состояло в том, что Платон описывал полную метафизическую картину, включающую трансцендентные уровни, а Аристотель сосредоточил внимание на имманентных аспектах. При этом Аристотель применил платонический рационализированный мифологизм при описании структуры функционирования рассудка, создав логику, которая легла в основании классических рационалистических моделей, до сих пор сохраняющих свою ценность, потому что человеческий рассудок в своей структуре особенно не меняется и функционирует по сходной схеме.
Платон и Аристотель отделяют более поздний христианский мир и креационистскую философию от досократиков. Платонизм и аристотелизм в рамках премодерна начинают подготовку философской почвы для новой гносеологической модели. Неслучайно Аристотель становится важнейшим авторитетом в схоластике, а учение Платона оказывает на западно-европейскую мысль христианского периода также огромное влияние. Они становятся важнейшими референтными мыслителями в новой (относительно манифестационизма) креационистской, авраамической парадигме. И не только в христианстве, в схоластике, где Аристотель признавался высшим авторитетом наряду с Библией, но и в исламском мире через труды Аверроэса, Авиценны и множества других исламских философов. Большое влияние аристотелизм оказал и на средневековых иудейских теологов — в частности, на Маймонида. При этом досократиков единодушно приравнивают к язычникам и практически забывают.
Здесь и берет начало новый (по сути креационистский) тип мышления, где лунарному рассудку как органу, отражающему солнечный свет сердца, уделяется намного больше внимания, нежели раньше.
Знание в парадигме премодерна: креационизм Гносеология креационизма
Вместе с распространением христианства и после предварительной работы Платона и Аристотеля начинается новая гносеология. Хайдеггер неоднократно соглашался со словами Ницше, что «христианство было не более, чем платонизмом для масс». Не везде, конечно, люди, принимающие христианство, иудаизм или ислам, автоматически порывают с манифестационистским представлением о познании, ориентированным на тождество объекта и субъекта. Это сохраняется еще очень долго, и может быть, вообще никогда не исчезает в рамках креационистских моделей. — Вопрос о том, до какой степени глубины проникает в монотеистические культуры, всегда возведенные на фундаменте более древних манифе-стационистских культур, острота креационистской теологии, всегда остается открытым. На него так же трудно ответить однозначно, как и определить в ином контексте глубину качественной модернизации, проходящей в тех или иных традиционных обществах.
Но, строго говоря, принимая христианство, ислам или иудаизм, человечество перешло к новой гносеологической модели,жестко утверждающей абсолютное несовпадение субъекта и объекта.В этой парадигме нет высшего тождества,и природа познающего и познаваемого признается за две фундаментально различные вещи. Монотеизм, утверждающий, что мир создан из ничто, а не из Бога(сге-atio ex nihilo), необратимо, фундаментально, бесконечно, трагически разрывает тождество субъекта и объекта.
И здесь становится понятно, почему философия аристотелизма и платонизма сыграла столь большую роль в креационистских религиях: в христианстве (особенно в схоластике), в исламе и в иудаизме. И Аристотель, и Платон подробно описывали структуру функционирования человеческого рассудка. И те мифы, на которых они основывались и которые они в себя вбирали, проходили у них через рассудочную сетку.Это позволило интегрировать многие моменты их философии в монотеистические богословские конструкции, которые также строились, в первую очередь, на рассудке.