Постоянство разума
Шрифт:
– Опять ты смеешься над моим «пожалуй».
– Твое словечко, ничего не попишешь…
И вот мы снова в самой гуще транспорта проезжаем мимо ворот «Гали». Шлагбаум опущен, цехи в глубине как пятна света.
Милло сказал:
– Ты остерегайся. Прежде чем принять тебя на завод, они соберут сведения. Надеюсь, с них довольно будет того, что ты сын своего отца.
– Что! Что это значит?
– О господи! – воскликнул он. – Почему ты ищешь в каждом слове какую-то подоплеку? Хорошо, если б они не слишком копались, не допытывались, отчего ты не поступил в школу отца Бонифация, почему не веришь в катехизис.
Внезапно начался ливень. Мы укрылись в баре на виа Витториа. Этот бар в нашем квартале, всего в двух шагах от «Гали», но в него мы обычно
Милло оставил велосипед у двери и указал мне на свободный столик. Я сел спиной к двери, он занял место напротив. Нас теперь разделяли лишь шум чужих голосов да передача сельскохозяйственных известий. Я мог разглядывать его сколько душе угодно. Узнавать и открывать для себя заново. Волосы Милло слиплись от дождя, лысина, казалось, увеличилась. Седина стала заметнее. Комбинезон расстегнут, видна волосатая грудь. Широкие, почти квадратные ладони, пальцы черны от въевшейся краски. От ноздрей к подбородку пролегли глубокие складки, странно оттеняющие его подстриженные щеточкой усы, они казались ненастоящими, приклеенными. Печальные, глубоко посаженные глаза отсвечивали металлом. Лицо, хмурое на первый взгляд, свидетельствовало о моральной силе человека упорного и непреклонного. Как всегда, он внушал мне особое чувство, в котором ненависть сочеталась с нежностью… Он не вызывал у меня ни чувства робости, ни желания преклоняться перед ним или дерзить ему. Пройдут годы, и я пойму, что с детских лет, отражаясь в нем, как в зеркале, я ненавидел в нем и любил самого себя. Смутно сознавая правильность своего выбора, я в то же время восставал против него; мне пришлась по душе твердость характера Милло, но меня раздражала его убежденность в собственной непогрешимости. Да, мне невыносимо было его умение подавлять собственные чувства в угоду здравому смыслу, в общем-то относительно здравому, ибо Миллоски не доводилось учиться на ошибках: уж он-то никогда не встал бы на путь, ведущий к ошибкам! Конечно, он родился не под счастливой звездой, а под знаком той. истины, которая для него была единой, неделимой и единственно приемлемой. Он стал поборником идеи, которой я восхищался, хотя для меня она до сих пор оставалась чем-то несколько абстрактным. Он бестрепетно приносил ей в жертву свои человеческие переживания, глушил и подавлял их, стоически переносил боль, причиняемую самыми сокровенными и жгучими ранами. Теперь я знаю, что не терпел в нем определенной ограниченности, тех рамок, в которые он умышленно загонял свой разум, должно быть, считая, что сжатие пороха лишь увеличивает силу взрыва. В этой собранности, в этой ограниченности и заключалась его сила, его способность к сопротивлению и взрыву в нужную минуту.
– Ты хотел мне что-то сказать? Выкладывай!
– Ей-богу, нет, – ответил я.
Еще раз мы почувствовали искреннее доверие друг к другу.
– Все вышло случайно. Я хотел тебя видеть, но ни за что не пришел бы первым.
– Не в этом дело. Раз хотел меня видеть, – значит, была причина.
– Может, просто хотел послушать, что ты мне скажешь.
Он взглянул на свой не знавший износа хронометр.
– У тебя дела? – спросил я.
– Да, – ответил он. – Заседание в комитете. Но я пойду прямо отсюда, не переодеваясь. Думаю, тебе важно узнать то, чего ты ждешь от меня.
– Я и сам не знаю, чего жду. Конечно, не пропаганды на дому. К коммунизму я приду сам.
Снисходительность его улыбки задела меня за живое:
– Не веришь?
– Нет, особенно если ты хочешь прийти к коммунизму в одиночку.
Хозяин принес заказанный кофе. Милло воспользовался этим, чтоб закрыть невольно открытые мною скобки. С насмешливой догадливостью он произнес:
– Вижу, что тебе от меня надо. Хочешь знать, встречался ли я после этого с Иванной.
В иное время, да и теперь, если б мы не сидели в кафе, я набросился бы на него. Подавляя в себе ярость, я только спросил:
– Почему ты так решил? Я знаю, вы больше не виделись.
– Она
– Нет. Но разве это не так?
– Так оно и есть.
Я лишил его возможности продолжать.
– Знаешь, Милло, я уже не мальчик – получил диплом, скоро я тоже поступлю на «Гали». И вообще я уж бриться начал… Могу и тебя и ее понять – без ревности, без досады. Только решайтесь на что-нибудь! А мое дело – сторона.
Он жевал свою сигару и, как всегда, разглаживал усы.
– Что ж, верно, – согласился он. – Ты, как посмотрю, шагаешь вперед. Но в этом ты лучше разобрался в тот вечер, когда выставил меня из дому, а сейчас ты не туда гнешь. Мальчишка, а добился тогда во сто раз большего, чем хотел. Вернись я на следующий вечер, ты бы, может, меня простил.
– Может.
– Но ты меня заставил сказать Иванне то, что навсегда закрыло передо мной двери вашего дома. Теперь ты на ложном пути. Ты ничего в ней не понял.
Я предложил ему одну из двух оставшихся у меня сигарет, он, не задумываясь, взял ее, вынув изо рта сигару. Взял сигарету, как у равного. Это наполнило меня гордостью.
– Видишь, – попытался объяснив я ему, когда он закурил. – Со мной все просто. Согласен, и ты не любишь усложнять. Может, Иванна сложнее. Но я не могу во всем следовать ее причудам. Она мать, я люблю ее, жалею – и точка; может, она немного не в себе. Когда стану совершеннолетним, заставлю ее пойти к врачу. – Он пытался меня прервать, но замолчал, как только я заговорил снова. – Мне тебя жаль: вижу, ты любишь ее по-прежнему. – На меня снова напал смех. – Прости, – добавил я. – В твои годы это чуть-чуть смешно.
Он втягивал дым от сигареты и выпускал его через нос, покусывая усы. Вместо ответа повторил:
– Будь настороже. Они станут собирать о тебе сведения. Они особенно строго подходят к молодым: хотят, чтоб на завод приходили политически надежные ребята. Сведения собирают сами или через полицию. У вас среди соседей нет врагов, но все же не мешало бы их предупредить. – И он откинулся назад, словно желая перечеркнуть все, что мы высказали друг другу. Значит, и его моральная сила питалась трусостью. Это причинило мне острую боль, и в то же время я впервые чувствовал себя в состоянии судить о нем спокойно. Он взглянул на часы, я спросил, не опаздывает ли он.
– Боюсь, что да, – ответил он, встал, направился к стойке, расплатился, и мы пошли к выходу. – Да, такие вот дела, – закончил он. – Ты не тревожься, ничего страшного со мной не происходит. Жизнь приготовила мне сотни развлечений. Завод, партийная работа, для отдыха не больше шести часов.
– А где ты ешь?
– Днем – в заводской столовой, вечером – где придется. Ты по-прежнему дружишь с Армандо?
– С Армандо и Дино. У меня есть и новые друзья.
– Молодец! Ну, прощай. – И он сел на велосипед. – Встретимся, потолкуем о чем-нибудь поважней. Может, как-нибудь вечерком.
Я ответил ему, как должно, «с чувством», сказала бы Иванна:
– Я тебя буду ждать у выхода, как сегодня. Только не знаю когда. По вечерам у меня свои маршруты.
Он нажал ногой на педаль:
– Они-то меня и занимают.
– Не знаю когда, – повторил я. Прощай!
Казалось, что после этого прощания нас ожидает разлука еще более продолжительная, чем прежде. Он исчез за поворотом Ромито, пригнувшись к рулю, словно влача за собой бремя своих сорока шести лет, перегоревших чувств, чрезмерно прямолинейного ума.
– Бруно! – услышал я, как меня окликнули.
В толпе у троллейбусной остановки стоял Джо, с ним была женщина в зеленом, наглухо застегнутом плаще. Ростом она была чуть повыше его локтя и прижималась к нему, дрожа от холода. У нее свежее, с правильными чертами лицо, гладкая прическа.
– Это моя мама, – сказал Джо. – А это Бруно.
– Джузеппе столько говорил мне о вас. Вы тоже поступаете на «Гали», знаю… – Словом, она заговорила, как обычно говорят матери. У нее южный акцент, и руки, должно быть, зябнут в вязаных шерстяных перчатках. – Вы были с Миллоски? – спросила она. – Я его знаю. Впрочем, кто на «Гали» его не знает!