Посвящение
Шрифт:
В то утро Пинта прикнопил на стену большущий лист лопуха и сказал:
— У стены тоже есть ухо.
Он ухмыльнулся и гордо подергал край своей майки. Фанчико по-стариковски покивал головой, было видно, что он, бедняга, опять что-то понял.
Толстый директор школы не любил нас: ни меня, ни папу. Сейчас-то, конечно, он просто таял.
— О, вот и ты… вместе с дорогим папочкой!..
— Что ж, сынок, вперед, смелее. — Он потрепал меня по щеке и подмигнул (но как-то так, что глаза оставались снаружи).
— Мы
— А публика недурна. — Фанчико обвел рукой площадку. Пинта кивнул: он тоже, мол, видит девочек. Мы стояли все у боковой линии: я, отец и директор.
— Нало-ожим?! — Отец так ласков, так ласков.
Фанчико и Пинта устроились под подбородком директора, как под зонтиком, и с любопытством (нахально) поглядывали вверх. Я тихонько посмеивался.
— О да, если ваш сын покажет свой обычный класс игры! — Усмехнуться он не посмел.
— Кла-асс?!
Директор совсем смешался. Напрасно он поначалу подлизывался — из-за этого вышел из своей роли, забыл, что из нас троих только у него есть власть.
— А у меня — чувство мяча, — буркнул Фанчико.
Пинта как завороженный все смотрел на директорский подбородок, который и правда запрыгал в интересном и сложном танце, выражая бушующие в хозяйском нутре чувства. Пинта всплеснул руками, еще немного, и он захлопал бы в ладоши.
— Ах, какой сладенький, — выдохнул он, указывая на подбородок.
Но толстяку повезло, потому что отец мой начал скучать и его высокомерный, но в то же время молящий взгляд уже скользил неуверенно по тренировочным брюкам учительницы гимнастики, колеблясь, что предпочесть — волнующе высовывавшийся из заднего кармашка платочек или напряженные мышцы обтянутых трикотажем бедер. Я, под предлогом, что хочу согреться, вполне резонно подхватил на ногу катившийся мимо мяч и стал подбрасывать. Пинта одержимо считал, какой ногой я чаще поддаю мяч — правой или левой. Но ему так и не удалось поймать меня. Осведомленный Фанчико одобрительно кивал головой.
— Ну-с, в таком случае… — Директор отошел.
Спортплощадку уже расцветила та суета, без которой не начинается ни один матч. Противник высыпал на поле, тренировочный бег, распасовки; пора было и нам заняться делом. Я дружелюбно коснулся ладонью папиной руки.
— Попрощаемся, — просипел Пинта, давясь смехом.
— Иди к черту.
Тетя [12] Юдит, учительница гимнастики, которая до сих пор стояла к нам спиной, чуть-чуть повернулась и стала в профиль, тем решив для отца моего дилемму: теперь речь могла идти только о ее волшебных грудях! (Отчаянная печаль в папиных глазах.) Тетя Юдит в эту минуту подняла правую руку и…
12
Принятое в Венгрии обращение к учительнице.
— Так женственно, — прошептал Фанчико.
— …и пригладила свои красивые черные волосы — поправила локон возле уха; правда, как только она опустила руку, прядь опять легла
— Черненькая малышка, — бесстрастно констатировал мой отец; в его словах радость смешалась с покорностью. Фанчико с Пинтой переглянулись и очумело завертелись вокруг папы, крича наперебой:
— Она же их красит! Красит! Красит, чертовка!
Я прокашлялся и добавил замысловато:
— Угу… угу… Чертит, крестовка.
Отец оторвал взгляд от женщины и повернул ко мне лицо, на котором еще пылали шрамы отречения и сожаления.
— Свихнулся.
Судя по интонации, в своем диагнозе он не сомневался.
Противники в полосатых лилово-белых майках, белых трусах и белых гольфах.
— Вроде колорадских жуков. — Пинта скривил губы, но в голосе слышалось больше снисходительности, нежели истинного презрения.
— Молодцы, право, молодцы. — Фанчико был великодушен.
Очень я любил это мгновение: вот мы выходим на поле, нас почти столько же, сколько там их, руки сцеплены за спиной или нескладно болтаются, словно плохо подвязанный галстук, и выглядим мы такими увальнями, недотепами, что зритель не в состоянии сдержать сочувственно-раздраженное «О-о!!».
— О-о!
Так музыкальные клоуны поначалу дают публике нахохотаться, ловко подставляя самим себе подножку и с негодующим видом падая на опилки манежа, — но только поначалу. А потом из оттопыренного кармана своих клетчатых штанов они выуживают инструмент и начинают играть, да так, что у всех наворачиваются на глаза слезы и малыши уже не смеют и пикнуть, чтобы тут же не получить по затылку. Мы с Пинтой очень любили этот нехитрый трюк; Фанчико, разумеется, прекрасно видел, что мы вполне способны даже слишком хорошо провести матч, так что разорванная майка и заплетающиеся ноги — совершенно лишнее. Но ведь, с тех пор как мир стоит, наша майка разорвана и ноги заплетаются.
— Вопрос, очевидно, в том, стоит ли мир? — возвысил голос Фанчико, но ему самому не понравился его голос.
Судья подбросил в воздух двухфоринтовую монету, я выбрал площадку, а Пинта монетку стянул, Фанчико стал правым нападающим, сделал знак — щиколоткой, передал мяч мне, толстяк директор, который опять взял моего отца под руку, тотчас решил добиться немедленных результатов, закричал: бей! — и еще крикнул:
— Восходно!
Лицо отца со скрипом повернулось к нему.
— Вос-ходно? Что вы разумеете под этим?
Папа всем своим телом старался скрыть следы женщины: одной рукой он сминал до невидимости салфетку с пятнами губной помады, в другой прятал какой-то невыносимо розовый платочек, ногами разглаживал складки, взбивал подозрительные неровности и втягивал носом плавающий в воздухе аромат духов.
— Право же, очень трогательны его наивные, мальчишеские старания, — покивал головой Фанчико. Для его мыслительных способностей это был исключительно благоприятный день.