Потерянный экипаж
Шрифт:
— Да ладно, — торопливо сказал Иоци. — Ладно. А до вечера-то как перебьетесь?
— Ничего, — сказала баба с автоматом. — Подождем.
— Нет, — возразил Иоци. — Зачем ждать? Тут поблизости неубранная кукуруза есть. Я вас туда проведу. Погрызете малость… Только эту штуку оставь! — Он показал на автомат и повторил: — Спрячь!
Но говорившая с ним женщина прижала автомат к груди, в глазах ее Иоци прочитал недоверие и махнул рукой. Господь с ней! Не хочет бросать — пусть таскает. Хотя, конечно, лучше бы бросила. Оружие — это такая штука, что непременно когда-нибудь выстрелит.
Иоци переступил с ноги на ногу.
— Вы только гуськом идите… Чтоб не топтать сильно-то… Тут недалеко. Живо дойдем.
И хотя страшновато было Иоци, что ввязался он в такую историю, он считал, что поступает правильно, как бог велел: нельзя же отказать страждущему. Никак нельзя.
Бунцев забормотал что-то сердитое, примолк, почмокал губами, улыбнулся и затих.
Он все-таки послушался, прилег, заснул, и Кротова с нежностью глядела на его широкое, обветренное лицо, на сросшиеся брови, на туповатый, забавно срезанный на самом кончике нос, на небритый подбородок.
Она еще никогда не видела лицо Бунцева так близко, никогда не могла так долго смотреть на него без боязни выдать себя и глядела неотрывно, нежно и грустно, счастливая уже тем, что может смотреть, не мешая и не досаждая ему…
Было время — она плакала по ночам, глупая девчонка, из-за своей внешности и остро завидовала красивым подругам: тем писали записочки, приглашали их в кино и на каток, целовали в подъездах домов. А ее никто не приглашал, никто не целовал, хотя охотно принимали в любой мальчишеской компании: ценили за острый язык и за бесстрашие во всем — и в отчаянном походе за город и споре с нелюбимым учителем.
Мучители! Ей так хотелось, чтобы мальчишки заметили, что у нее тоже есть губы…
В педагогическом институте, куда Оля Кротова поступила за два года до войны, повторялась та же история, что в школе: с ней дружили, но не влюблялись. Только один раз судьба, казалось, решила улыбнуться. В сороковом году на майской вечеринке после того, как все встали из-за стола и начали танцевать, а иные парочки попрятались по углам, к Ольге подсел однокурсник Сашка Белов. Сашка вовсе не походил на пьяного, только лицо у него было красным, и, когда он предложил Ольге «прогуляться», она не отказалась. На темной лестничной площадке Сашка внезапно схватил Ольгу в объятья, запрокинул ей голову, ткнулся губами в Ольгин нос, в глаз, потом впился в ее губы, забормотал что-то прерывистое, и она обомлела, и сама обняла Сашку, и открыла губы, трепеща и робея поверить, что это происходит наяву, что к ней могло прийти счастье.
Руки у Сашки были бесстыдные, жадные, но она не отталкивала их, думая, что так, наверное, бывает со всеми и пугаться нечего. Потом с трудом вырвалась, и убежала в ужасе, и не вернулась на вечеринку, а долго бродила по улицам с пылающими щеками, даже не решаясь вспоминать грубой Сашкиной просьбы… Она не спала ночь, но утром решила: Сашку можно простить, только надо сказать ему, что они
Сашка встретил ее в институтском коридоре. Побагровел, спрятал глаза.
— Слушай, — сказал Сашка. — Извини, пожалуйста… Пьян был, ничего не соображал… Разве бы трезвый я подошел… Извини, а?
И так искренне это у него получилось, что Ольга похолодела.
Сашка так и не понял, почему ему крикнули:
— Подлец!
В сорок третьем году, случайно оказавшись в Москве, Ольга узнала, что Сашку убили в октябре 1941 года под Солнечногорском. Мертвые не нуждаются в прощении. Ольга решила, что Белов все же был неплохим парнем, если погиб в бою, и теперь вспоминала о нем просто как об однокурснике, о настоящем солдате.
Странно, но она, привыкшая изучать людей прежде, чем вынести суждение о них, полюбила Бунцева с первого взгляда. Ну да, он был высок, плечист, темноволос, синеглаз. Но ведь и раньше она встречала высоких, плечистых и синеглазых, однако к ним не тянуло… Ее поразили глаза Бунцева: добрые, ясные, чистые.
Она не сумела скрыть любви. Выдала себя тоскующим, страстным взглядом. И сжалась, заметив удивленный, растерянный и досадующий ответный взгляд.
Это случилось месяц назад. Ольга больше не позволяла себе смотреть на командира так, как посмотрела однажды, но что это меняло? Бунцев уже обо всем догадался и, похоже, испытывал нелепое чувство вины из-за того, что не мог ответить на любовь своей дурнушки радистки.
«Милый! — хотелось сказать Ольге. — Не беспокойся! Ни о чем не думай! Ты же такой хороший, такой добрый! Ты не можешь быть ни в чем виноват! Ни в чем!»
Но сказать этого она не могла. Вероятно, лучшее, что Ольга могла сделать, — это подать рапорт с просьбой о переводе в другой экипаж…
Радистка невесело улыбнулась. Нельзя сказать, что человек родился в сорочке, если даже право посмотреть на любимого вблизи он получает ценой страшной беды. Но ведь тут ничего не поделаешь, верно?..
Небо очистилось. Проглянуло солнце. Пригрело. Маленький черный жучок, ободренный теллом, взбирался на рукав капитана. Кротова тихонько смахнула жучка. Но маленький жучок оказался настойчивым. Сброшенный с рукава, он карабкался на шлем Бунцева. Радистка подставила жучку травинку, дождалась, чтобы жучок влез, и положила травинку поодаль. Жучок забеспокоился, заметался, потом раскрыл крылышки и улетел.
Капитан Бунцев спал.
Управляющий поместьем графа Шандора Пал Юданич пробовал подпругу. Рядом стоял конюх и озабоченно следил, пролезут ли пальцы управляющего между лошадиным брюхом и туго затянутым ремнем.
— А, пришел! — сказал Юданич, заметив Иоци Забо. — Где деньги? Принес?
Иоци снял шапку, развел руками, потупился. Ему было стыдно перед конюхом. Смешно, конюх — свой брат, батрак, а поди же ты — стыдно!
Конюх тоже потупился. Невесело смотреть на чужое горе.
— Так, — сказал Юданич. — Не принес. Ну, конечно, разве ты отдашь долг вовремя? Вовремя долги отдают порядочные люди, а не бездельники и пьяницы… Так чего ты притащился?
Иоци тоскливо посмотрел на свою шапку.