Потерянный кров
Шрифт:
Простите… — виновато усмехнулся Адомас.
Я рад, милый Адомас, что наши взгляды в принципе совпадают, — сказал Саргунас, когда они вышли во двор. — У нас одна цель, да и любовь к родине у нас одна. Я не сомневаюсь, что при необходимости смогу на тебя положиться. Да и ты подыщи верных людей. Мы — до поры до времени — с немцами, но не против своей нации. Вот линия, которой мы должны держаться. — Саргунас потряс обеими руками ладонь Адомаса, потом по-мужски хлопнул его по плечу («Держись, приятель! До свидания!») и, по-военному щелкнув каблуками, вышел на улицу.
Милда лежала навзничь на кровати. Хрупкая белобрысая кукла с застывшим
— Могла быть повежливее, лапочка. — Адомас покосился на ее обнаженные колени.
— Когда ты отучишься от этого дурацкого словечка? — спросила она, оправляя халат.
— А ты каждый день находишь во мне новые недостатки, — буркнул Адомас.
— Зачем ты этому Саргунасу понадобился?
— Вместе служили…
— Отвратный тип.
— Я-то думал, он тебе понравился. Военная выправка, черные усики, мужественное лицо. Такие женщин с ума сводят, — пытался пошутить Адомас.
— Закоренелый холостяк. Что он понимает в женщинах… Влюблен в свою политику, как в золотого тельца. Не перевариваю таких субъектов.
— Нынче все, хотят они того или нет, вынуждены жить политикой, лап… моя милая. — Адомас сел на кровать.
— Только уж не играть с ней! Видите ли, немцев обведут вокруг пальца! Ловкачи! Сколько уже таких умников угодило за решетку, а то и получило пулю в лоб. Пускай твой Саргунас делает, что его душе угодно, а тебе нечего совать нос куда не следует.
Адомас взял в ладони теплую, мягкую руку Милды.
— Все-таки ты немножко меня любишь, — прошептал он, наклоняясь к ее губам.
— Жаль дурака, а еще больше себя… Не лезь! Отстань, говорят! — Милда уперлась кулачками ему в грудь.
Адомас обиделся и встал.
— У меня куда больше оснований сердиться на тебя, уважаемая.
— Ну конечно. Я уничтожила плод! — Милда села на кровати. — Одного еще не родившегося человечка, в то время когда твои дружки отправили в могилу тысячи живых и здоровых.
— Замолчи!
— Не надо быть сентиментальным — так ведь советовал твой Саргунас…
Адомас вышел из спальни, хлопнув дверью. В бутылке еще оставалось вино. Запрокинул и выпил до дна.
Вечером, когда они легли, за целый день так и не обмолвившись словом, Милда первой прекратила молчаливый бойкот:
— Послушай, Адомас…
— Если хочешь завести старую молитву, лучше помолчи, — незлобиво прервал ее Адомас. — К твоему сведению, эта история волнует меня меньше, чем ты думаешь. Ну, погорячился. Ты тоже. Вот и все. Спокойной ночи.
— Не спеши. Есть дела поважнее; о них-то стоит подумать. Тебе не кажется, что пора переменить профессию? Начальник полиции — хорошо звучит, но не в такое время, когда в его обязанности входит не только поддержание общественного порядка.
— Еще один каприз.
— Совсем нет, Адомас. Мне неприятно, когда люди смотрят на меня как на жену живодера.
— Кто смотрит? — Адомас вскочил в постели. — Какие люди? Большевики!
— Не будешь же всем доказывать, что это батраки проливают кровь, а их хозяин, ни о чем не ведая, гуляет в белых перчатках.
Плюй, плюй и ты плюй мне в лицо, — пробормотал Адомас, вспомнив слова Саргунаса. — Все вы видите не дальше своего носа, но время покажет…
Покажет, что ты еще глубже увязнешь.
Я выполняю свой долг. Перечислить тебе людей, которых давно бы не было, если бы не я?
Что мне с того? Эти люди первыми отворачиваются, когда я иду мимо.
Чего же ты хочешь, черт тебя возьми?! Чтоб я палил из пистолета в каждую рожу, которая тебе не нравится?
— Переходи на такую работу, где не надо стрелять. Будь умницей. Мы теряем старых друзей, а новые
— Такова логика жизни, все время что-то теряешь. Поначалу пеленки, потом школьную парту, потом первую любовь. Мы не можем потерять только родину, — мрачно ответил Адомас. В последнее время он сам часто думал об этом, подчас соглашался с Милдой, но после разговора с Саргунасом не хотел больше соглашаться. — Мы не запроданы немцам. В верхах нашей власти есть порядочные люди, они готовы защищать нацию. Саргунас считает, что на посту начальника полиции я могу принести своим людям пользу.
— Только не мне, — вспылила Милда.
— Отвечу тебе словами Саргунаса: есть идея, ради которой можно отречься от себя. Это родина.
— Ненормальный! — Милда повернулась к нему спиной, отодвинулась на самый край кровати и, сколько ни заговаривал Адомас, не проронила больше ни слова.
Пустышка!
Все стало зыбким, неверным. Словно идет он в кромешной тьме и знает, что где-то неподалеку обрыв. Ведь эта женщина — все, что он еще держит (прочно ли держит?) в своих руках. Прошлое уплывает вдаль, как берег родной земли, а настоящее — вроде навязанной невесты, от которой не сбежишь. Будущее… Да, только оно может вернуть неразумно вложенный капитал. Но пока это абстракция, обетованный рай, куда не каждый попадает. Придет ли день, когда можно будет сказать: «Вот наше утро, теперь решай, кто был прав!» Сказать тем, которые, как Гедиминас, завидев меня, принимаются рассматривать витрины или буравят ядовитым взглядом, и тем, что, растянув рот в подобострастной улыбке, так и сыплют комплиментами, глядят собачьими глазами, а в душе у них ни тени дружбы, одно лицемерное холуйство, порожденное животным инстинктом самосохранения. Сказать Аквиле… Да уж… Недавно встретил ее в городе с Кяршисом. Обрадовался, хотя другой до гроба не простил бы, что не пригласила на свадьбу. «Как поживаешь, сестрица? И ты, Пеликсас? Загляните к нам, Милда будет рада…» Ухмыльнулась — ну чистая ведьма — и ушла, ни слова не сказав.
Как раз перед этим он приезжал в Лауксодис и тоже увидел все не таким, как прежде. Мать накрыла на стол, — что правда, то правда, — но йот нее исходил холодок, как от давно не топленной печи: не может простить, что не послушался ее и женился на соломенной вдове. Юргис с Юсте какие-то испуганные, словно за столом сидит не родной брат, а полицейский, приехавший их арестовывать. Пытался завести разговор с отцом. Старик мямлил, прятал глаза, вот и понимай его, как знаешь. Адомас, правда, никогда не уважал отца: Агнец Божий, неизвестно, что было бы с хозяйством, если б не твердая рука матери. Но он был привязан к отцу, как ребенок к щенку, и по-своему любил его. Странное дело — по матери никогда не скучал, а отца вспоминал часто, хотя приедет и не заметит его, как не замечают соль в супе, но непременно чувствуют, когда ее не хватает. Отец излучал какое-то удивительное тепло, домашность и уют. Адомасу недоставало этого тепла, когда он подолгу не бывал дома, и он спешил в Лауксодис, словно замерзший путник к костру. Если б не один случай, ему, пожалуй, нечего было бы и вспомнить из своих отношений с отцом. Всего несколько скупых, чаще одних и тех же слов, добрую улыбку, несмело раздвигающую желтую подкову усов, кроткие серые глаза, которые грустили от обиды, но никогда не осуждали. В руках у него была недюжинная сила, но ни разу он не поднял руку на человека. Потеряв терпение, только сжимал кулаки и, втянув голову в плечи, уходил от обидчика. Попадись в такую минуту под руку коса — выведет широченный прокос, попадись топор — зверем накинется на корягу, их много валялось во дворе у Вайнорасов…