Потерянный кров
Шрифт:
— Примете? — спросил он, с иронией посмотрев на Гедиминаса.
— Не знаю. — Милда кокетливо улыбнулась. — У нас тут легкий флирт. А где твои розы?
— Послал, по совету госпожи Баерчене, в сад, где можно обойтись без канализации, — домашнее оборудование, насколько мне известно, временно вышло из строя.
— Знаешь, и мне, пожалуй, пора в сад, — рассмеялась! Милда и встала. — Садись на мое место.
— Мне не следовало сегодня возвращаться — испортил тебе вечер, — шепнул Адомас, пропуская ее.
— Оставь свои колкости на завтра, — вполголоса ответила она. — Сама
— Не кривляйся, — буркнул Адомас. Он придвинул стул и пересел на место Милды. — Да, Баерчюсы показали, на что способны. Пир горой!
Гедиминас лениво поднял осоловевшие глаза.
— Есть на что. Дочка в Вильнюсе с немцами, сын евреев убивал. Нахапали чужого добра, — вполголоса ответил он.
— Приятно удивлен, видя тебя здесь.
— Пришел полюбоваться достойным сожаления ничтожеством людей. Сам знаешь — чем объешься, того долго не захочешь. А сегодня я сыт по горло. Heil Sieg! — Гедиминас отвратительно осклабился (рожа стала как у обезьяны!) и приподнял свою рюмку.
— Да, принципы у тебя не очень-то твердые. Как ни верти, сегодня мы действовали дружно: оба стояли навытяжку и пили за здоровье тысячелетней старушки. Сегодня, я думаю, ты лучше меня поймешь, чем, скажем, год назад.
— К свиньям попал — по-свинячьи и хрюкай, но не обязательно думать по-свински. — Гедиминас отпил из рюмки. — Я поднимал бокал не за них, то есть не за вас, а за… Но это тебе знать не обязательно.
Адомас помолчал. Легонько кружилась голова. Прокуренная комната с мельтешащими тенями людей казалась нереальной: банка с мутной водой, полная причудливых плавающих существ.
— Это ты зря, Гедиминас. — Он обиделся было, но вспомнил Саргунаса. — Все мы одним миром мазаны, лапочка. Этот стол, возможно, накрыл подлец, но нам как-никак больше пристало сидеть за ним, чем господам Роппам или там Мундам. Баерчюс — скотина, но своя. Свое дерьмо не так воняет. Придет время — и такие пойдут с нами.
— Они и теперь с вами.
Вернулась со двора Милда. Адомас пересел было на свободный стул рядом, но Милду у двери перехватил начальник гестапо Христоф Дангель.
— Вы арестованы, фрау Милда. В чем ваша вина? Красота — ваше преступление. Мы бессильны перед таким противником, но постараемся окружить его и взять в плен. Ха-ха-ха!
«Болван!» Адомас раздраженно опрокинул в рот рюмочку Милды.
— Обстоятельства могут временно превратить человека в скотину, но когда они изменятся, он снова станет кем был, Гедмис.
Гедиминас глянул на Адомаса.
— За пятнадцать месяцев ты, говоря большевистским стилем, преуспел в самокритике, — удивился он.
— Зрелость, — печально улыбнулся Адомас. — Ты в чем-то был прав: нельзя кидаться очертя голову в кипяток. А вот об остальном можно поспорить. Кто с кем — это мы еще увидим. И вообще нам надо кое-что выяснить, Гедиминас. Я хотел к тебе зайти, да сам знаешь… Незачем искать камень за пазухой у друга. Мы живем в такое время… вдруг придется идти плечом к плечу… — Адомас огляделся. За этим концом стола, кроме
Гедиминас посидел минутку с застывшим лицом. Длинные, откинутые назад волосы прядями падали на уши и лоб (он часто забывал про расческу); от него веяло каким-то неуловимым запахом — канцелярией, березами, давно не надеванной одеждой — этот запах появился после того, как он бросил курить.
— Настроения людей, виноватых перед своей нацией, — наконец сказал он. — Как кошки — нагадили и тут же спешат закопать. Эти господа надеются откупиться будущим. И, конечно, будут делать это не своими руками. Я не хочу отскребать чужую грязь!
Адомас снял руку со спинки стула, словно обжегшись.
— Судьба нации для него чужая! — охнул он вполголоса. В ушах послышался знакомый звон: надо встать и уйти, а то заедет другу в морду.
— Твой тип из Каунаса со своим Кубилюнасом еще не нация.
— Так и говори: боюсь! Возиться с детьми в школе и сочинять стишки легче, чем рисковать головой.
— В моих идеях нет идеологии, из-за них головы не летят. — Гедиминас колюче рассмеялся. — Вы думаете, надо вырезать кое-кого, чтоб высвободить место для себя, а я думаю: пускай каждый живет, как умеет, земли и неба хватит всем. Были таутининки — режь одних, пришли красные — других, немцы — прочь с дороги, кто не немец! Придет еще одна власть, скажем, ваша, — опять полетят головы, опять все будут совать в тюрьмы, трудовые лагеря. Почему я должен содействовать бессмысленной рубке леса? Я сам себе дерево, сам себе лесник.
В соседней комнате Ропп затянул песню немецких летчиков. Адомасу пришлось повысить голос, чтобы Гедиминас расслышал.
— Конечно, удобней стоять в стороне и смотреть, как у других головы летят с плеч! Поэт! Он, видите ли, выше любых идеалов. Гуманист! А я тебе скажу, лапочка, что твой гуманизм гроша ломаного не стоит. Потуги импотента, вот и все. Только и умеешь, что стонать и плакать. Немцы такие, немцы сякие, столько гибнет невинных людей… Так ли уж они невинны, это еще вопрос. Но откровенно скажу тебе, лапочка, я лучше понимаю русских, которые убегают в леса, присоединяются к бандитам и бьют немцев, чем тебя… Черт подери, помолчал бы, не судил других! Не варишь каши, так и не советуй, сколько класть соли.
Гедиминас слушал его с иронической ухмылкой, крутя пальцами рюмку. Но постепенно улыбка стала тускнеть, глаза помрачнели; было видно, что Гедиминас растерян.
— Не мною создан такой мир, и не мне за него отвечать, — нетвердо сказал он.
— Еще один виновник — господь бог! — Адомас презрительно расхохотался.
— Нельзя обвинять того, кого нет.
— Да, во всем мире ты один…
— Нет, есть еще водочка. — Гедиминас наполнил рюмки, и оба выпили до дна. — Немцы любят равновесие. Ты не чувствуешь, что половина этой мутной жидкости идет в верхнюю, а ровно половина — в нижнюю часть тела? Я, пожалуй, склонен осмотреть запасные апартаменты господ Баерчюсов в саду.