Потерянный кров
Шрифт:
— Я вас понимаю, господин Дангель, — деревянными губами выговорил Адомас.
Дорожка пластмассовой улыбки расколола лицо надвое, взгляд потух.
— Нет, вы еще меня не поняли, господин Вайнорас, но, надеюсь, вы хоть призадумаетесь. — Дангель посмотрел на ручные часы и уже сухим, официальным тоном добавил: — У меня есть серьезное пожелание, Herr Polizeishef.
Адомас, испытывая отвращение к себе, вытянулся в струнку.
— Я готов выслушать вас, господин штурмфюрер.
— Мне кажется, наши учреждения должны бы теснее сотрудничать. Есть дела, которые безусловно входят в вашу компетенцию, но настолько серьезны, что представили бы интерес и для гестапо. Одностороннее решение подчас приводит
— Будем консультироваться…
— Да, это точное слово. — Дангель протянул Адомасу узкую, бледную ладонь. — До более приятной беседы, господин Вайнорас. Мой визит, возможно, и задел вас, но я не люблю бить хорошего коня хлыстом, его достаточно пришпорить. — И, по-военному повернувшись на каблуке, он зашагал к двери.
Адомас обмяк на стуле. Он был разбит и физически и морально. В голове пусто, как на поле боя после сражения. Какие-то нагромождения, очертания фантастических хребтов тонут в вязкой мгле. И в этом хаосе подспудным ручьем струится единственная мысль: «Почему нельзя плюнуть в харю, почему нельзя?..» Чужие ноги поднесли его к двери, чужие руки открыли ее, и под гудение погребальных колоколов чужие уста крикнули: «Кучкайлиса!» «Где я уже видел эту безгубую скотину с поросячьими ресницами и запаршивевшей рожей? — подумал он, глядя через расплывающуюся пелену на тяжелую фигуру, возникшую перед ним. — Да он из нашей деревни! Усердный батрак и хороший работник. В хозяева метит. Наследник старосты Яутакиса, на все руки мастер. Ему все равно, колодец или могилу человеку вырыть».
— Вы уверены, что не ошиблись? — спросил он, когда Кучкайлис, покашливая в волосатый кулак и с опаской поглядывая на открытое настежь окно, почти шепотом изложил дело.
— Чтоб мне на месте помереть, господин начальник! Давно уже на него думал. Прибежит, видишь — нет, ребенок издалека и попадет аккурат туда, где таких ждут, Магнит его тянет. Ха-ха-ха… Мне смешно! Жидовский дух, господин начальник, я против ветру чую. Еще разговоры такие довелось слышать — Гирнюсов подпасок обмолвился, — что у него не такой, как у нас, католиков. В озере подглядел, когда тот купался, видишь — нет, господин начальник… Такой скрытный ребенок, давно я приметил. Все один да один. Хитрый жиденыш. Но будь ты самый расхитрый, не приклеишь, ежели обрезано… Ха-ха-ха… Мне смешно. Вот, думаю, поймаю, штаны спущу и сам проверю. Тут дело такое, господин начальник, промашку дать никак нельзя, в деревне должен быть порядок! Покойник Яутакис, видишь — нет, теперь не ответит, с Пятраса Кучкайлиса весь спрос. Дело чести, господин начальник. Вчера вечером улучил минуту — баньку, видишь — нет, господин начальник, они топили. «Примите, говорю, и меня попариться, в нашей печку надо переложить». С бельем под мышкой да с веником айн момент — и ввалился в баньку… Ха-ха-ха… Мне смешно. А они голышом — старик Нямунис да этот малец. Ты бы видел, что тут началось, господин начальник! Старик за ведро — хлобысь на каменку, пару до потолка, ничего не видать. А этот щенок — в дверь, да в предбанник, хвать за одежонку — и удрал. Чего ему бежать-то, если такой же, как у нас всех, у католиков? Уверен ли я? Ха-ха-ха… Мне смешно… Чтоб мне умереть на этом месте, господин начальник.
— Стараешься? — процедил сквозь зубы Адомас, не глядя на Кучкайлиса.
— Надо, господин начальник. Я за Литву без евреев.
Адомас встал.
— Можешь идти! — Эти слова он бросил, словно камень: «Убирайся к черту, а то пулю в спину пущу».
Кучкайлис удивленно и разочарованно уставился на Адомаса.
— Хорошо, благодарю вас, господин Кучкайлис. Примем меры, — уже мягче добавил Адомас, чувствуя, что невидимые пальцы натягивают на лицо улыбающуюся маску. Те же пальцы разжали правую руку и положили ее на телефон. — Господин Дангель? Вы уже вернулись? Это Вайнорас. Тут такое
Глава седьмая
— Господин Гедиминас, а господин Гедиминас… — Голос ломкий, скрипучий, как заметенный с ночи снегом тротуар, над которым со свистом несется поземка.
«Опять учитель Баукус…» Каждый божий день по дороге в гимназию, и потом, после уроков, он старается догнать Гедиминаса. Что было — сплыло, Гедиминас ему не напоминает, но Баукус всем своим униженным видом показывает, что он — не забыл.
Гедиминас невольно прибавляет шагу. В серых утренних сумерках дома наплывают на него, словно корабли в туманном море. Узкий провал улицы полон скрипа торопливых шагов, визга открываемых дверей, хлопанья флагов, прикрепленных к балконам и подъездам (красных, с черной свастикой в белом кругу, и трехцветных); перевязанные черным крепом, они полощутся в снежных порывах ветра, словно клочья рваных парусов. Символ солидарности двух властей — господствующей и прислуживающей — в эту тяжкую годину. Года полтора назад обе твердили: «Через месяц Москва падет перед нами на колени». Великая Германия накрывала пиршественные столы для победителей, загодя украшала их головы лавровыми венками, но в один прекрасный день сладкий пирог победы обернулся огромным кладбищем под Сталинградом. Сотни тысяч матерей, жен и невест никогда не дождутся тех, кого проводили на Восток криками восторга, считая, что война — веселая прогулка с цветком в петлице.
— Господин Гедиминас, а господин Гедиминас…
Надсадное пыхтение над ухом. «Догнал-таки».
— Доброе утро, господин Баукус.
— Метель… — Баукус поправляет каракулевый воротник. Черное пальто, черная шляпа, белесое пятно лица. Пробирается бочком, пряча глаза от злого ветра, налегая левым плечом на невидимое препятствие.
— Да-а… Погода неважная…
— Глубокая зима.
— Да-а…
— Немцам туго приходится…
— Они, кажется, уже терпят поражение, — вяло ответил Гедиминас.
Баукус поглубже ушел в воротник. Так они бы и прошли этот отрезок пути до гимназии, как обычно, вяло обмениваясь новостями, но сегодня с Баукусом творится неладное. Голос и частые многоточия выдают волнение.
— В Вентском лесу, говорят, партизаны объявились… Спустили под откос поезд с солдатами… Цистерна со спиртом была прицеплена… Представляете, по канавам спирт течет… Кому повезло, полное ведро набрал… — бубнит в воротник Баукус, но по интонации понятно, что на уме у него совсем другое.
«Вчера уже говорил. У старика голова сдает».
— Ничего не попишешь, приходится платить по счетам.
— Был на вокзале, моя дочь, вы ведь знаете, в кассе работает… Поезда все идут и идут, полны раненых, обмороженных солдат. Говорят, в основном обмороженные… Руки, ноги отморожены… Зашли двое в зал ожидания, лица забинтованы, дочка говорит, даже смотреть противно. — Ветер рвет голос Баукуса на куски, подкидывает в воздух, где вихрятся снежинки.
— Логическое следствие, господин Баукус. Не надо уходить далеко из дома без теплой одежды.
Баукус долго молчит, раздумывает. Сугробы, подмяв низенькие палисадники, развалились, словно огромные моржи, выставили черные клыки. Черные ботинки до лодыжек проваливаются в белый рыхлый снег. Уныло свистит ветер, а за поднятым воротником, за каракулевой стеной, идет напряженный поединок между учителем Баукусом и Баукусом-человеком.
— Господин Гедиминас… — Он хватает Гедиминаса за руку. Слова теснятся во рту, застревают в горле, душат. Тонущий человек в открытом море, которому все равно, в какую сторону плыть. — Я должен вам сказать, господин Гедиминас, обязан сказать… До гробовой доски останусь благодарен… и вообще, вы такой человек… можно довериться… Помогите мне, господин Гедиминас!..