Повелительница. Роман, рассказы, пьеса
Шрифт:
Неожиданно пришлось заплатить довольно много денег, это его охладило. Он вышел на улицу. «Что я наделал. Боже мой, какой я дурак!» — подумал он и пошел домой ближайшей дорогой.
Время двинулось, и словно в лад с ним быстрей забилось Сашино сердце. Ночь пришла к нему такая, когда совершенно все равно — уснуть или нет, когда знаешь, что сны будут продолжением действительности и то, о чем думаешь, не уйдет, а останется с тобой, и придвинется завтрашний вечер. Саша все мерил время до этого вечера и мерил пространство до того большого белого, какого-то сахарного дома, куда пойдет он после обеда (у Кати была вечерняя работа), куда пойдет, как влюбленный, в неизвестность, в счастье. И когда на следующий день он вышел из ресторана и пошел по темным улицам, ему показалось, что в первый раз в жизни чувствует он себя принадлежащим к одному великому клану любовников, круговой порукой встающих один за всех и все за одного, что до сих пор был он одинок и заброшен, а сейчас, словно приняли его в могущественное тайное общество, несет он в душе какую-то силу растворимости в таких, как он сам. Он думал о том, что впереди — неизвестность, но и она прекрасна, ни с чем прежним не сравнима. Сама эта неизвестность уже доставляла ему блаженство.
Он поднялся по лестнице и позвонил. Все было тихо за дверью. Потом где-то далеко раздались шаги, их заглушил ковер, щелкнул выключатель, и опять простучали шаги, дверь открылась. Он увидел горничную, которую почему-то немного боялся (с того раза). Кругом были темные, зияющие двери в комнаты, которые он успел забыть, и он напряженно следил, не появится ли из одной из этих дверей Лена, чтобы быть готовым взглянуть на нее. Но горничная сказала: «Пожалуйте. Елена Борисовна у себя», — и повела его по скользкому коридору.
Он услышал звук швейной машинки, и Милину возню, и ее голос, он представил себе многолетний уют этой семейственной жизни. В эти минуты он видел Лену словно освещенной с неожиданной стороны. До сих пор чем была она в его воображении? Она была так странно самостоятельна, она была сама по себе, совершенно отдельно от той обстановки, в которой выросла и жила. И в первый день их знакомства, в тот нелепый день помолвки и разлитого шампанского, она казалась зараз и хозяйкой, и гостьей в этом доме, где росла маленькая сестра ее, где жила курносая чернобровая старая няня, где одна из комнат называлась кабинетом отца, инженера Бориса Игнатьевича Шиловского. В этой вечерней тишине, в этих вечерних звуках Саша представил себе длинный ряд лет, проведенных Леной в этом окружении, они показались ему безмятежными — иначе не была бы она здесь, иначе давно жила бы одна. Но сейчас же он спохватился: если бы эти годы для нее действительно были мирными, она давно была бы замужем, имела бы детей, такую же квартиру и такую же прислугу; что-то, однако, заставило ее до двадцати четырех лет прожить в отцовском доме.
Горничная постучала в третью по счету дверь. Лена встала Саше навстречу; он еще не знал в ней самых простых, самых обыденных движений — сколького еще не знал он в ней! Эта мысль пронзила его. Он сжал ее руку, поблагодарил за приглашение и сказал, вдруг потеряв над собой всякую власть, что и сам бы пришел, не будь письма до пятницы.
— Однако ведь вот не пришли же, — сказала она лукаво. — И наверное бы не пришли. И почему до пятницы?
Он не нашелся. «Так», — сказал он и сел, смутившись.
Комната была частью ее самой, и ему показалось, что узнать, увидеть, как и где она живет, тоже один из многих путей к ней: в углу, на столе и над диваном были зажжены три лампы под острыми колпачками, но света было немного, и комната оставалась в полумраке; он увидел у ног Лены низкий стол с коробкой дорогих папирос и квадратной пепельницей; он поискал глазами книг: над маленьким столом висела полка, блестели корешки, показавшиеся ему незнакомыми; на камине, под большим букетом белых цветов, стояли фотографии — все было обычно и богато и слегка разочаровывало.
— Может быть, вы хотите пройти в гостиную? — спросила она, но он сказал, что в гостиную идти не хочет, что из гостиной принято скоро уходить — сама комната напоминает, чтобы не засиживаться, а здесь, где она живет, можно сидеть долго.
— А вы намерены сидеть долго? — спросила она.
— Да.
Она сложила руки на коленях, и он заметил, что платье ее застегивается на большие плоские янтарные пуговицы; туманная радость закружила его при мысли, что вот он протянет руку и расстегнет эти пуговицы.
— Вы прочли мои мысли? — спросил он.
— Нет, — ответила она, — если бы я читала ваши мысли, я бы знала, что вы обо мне думаете, а так не знаю.
Он несколько секунд смотрел на нее молча.
— Неужели вам не все равно, что я думаю о вас? Вот мне, например, безразлично, что вы думаете обо мне.
— Потому что вы это знаете.
— Что же я знаю?
Она повела плечами.
— Я вам скажу, но не сейчас.
Она откинулась на диване: он увидел ее ровную крупную ногу в темном чулке и открытой легкой туфле.
— Вам не кажется, — спросила она, — что сегодняшние наши разговоры будут очень бессодержательны: мы очень щедры, мы слишком щедры, мы просто моты, нам бы узнать друг друга побольше, ведь жадность к этому есть? А мы уже готовы волновать друг друга намеками и вопросами, на которые, если ответишь, начнется что-то совершенно другое, новое. Будто ножницами отхватишь таким ответом весь этот кусок, невозвратимо расстанешься с ним, а расставаться жалко! Лучше подальше от решительных слов, правда?
— Да, — сказал он, — вы, вероятно, правы. Но, кажется, уже нет возможности говорить друг с другом сдержанно-дружески, узнавать друг друга в благопристойной беседе. — Он замолчал, усмешка прошла по его лицу. — Я могу вам прочесть вслух сегодняшнюю газету, если вам очень хочется медлить во что бы то ни стало.
Она рассмеялась, и глаза ее блеснули.
— Эти противоестественные меры, — сказала она опять в раздумье, — очень скучны. Но вас не пугает, — приостановилась она, — вас не пугает, что перед нами вовсе нет никаких препятствий?
Сердце его сильно забилось, грудь наполнилась холодом.
— Нет, — сказал он едва внятно, — я не знал, что их нет.
Она вдруг покраснела, и руки ее пришли в беспокойство.
— Вы не поняли меня, — отрывисто сказала она, — я хотела сказать, что нет тех препятствий, какие раньше бывали у влюбленных. Ведь нет?
Он молча смотрел на нее.
— И вы прекрасно знали это. Имейте мужество признать, что если бы вы не были уверены в том, что препятствий не существует, вы бы не пришли ко мне.